— О животных. Главным образом, — сказала она.
— Животные — не худшая тема для разговора, — улыбнулся он.
— Как поживают свинки?
Он расправил плечи, посмотрел ей прямо в глаза и широко улыбнулся:
— Сири родила сегодня тринадцать поросят!
— Ого! Здорово!
О Сири она много слышала. Просто Эйнштейн какой-то, а не свинья.
— И в воскресенье еще пять родилось, — добавил он.
— Только пять? Ты же говорил, что если опорос меньше десяти, то…
— Четверо умерли. Всего было девять. Но это был первый помет у свиньи. В первый раз всегда меньше.
— Они были больные? Эти четверо?
— Свинья их убила. Испугалась и обезумела. Такое случается.
Он коротко взглянул в лицо матери. Не взял ее за руку.
— Да, я слышала. Бедные поросятки!
— Ну, они мало что поняли. Новорожденные, они плохо чувствуют боль. Но это было ужасно. Чудовищно. Отличные поросята. Жуть. А потом борьба за молоко для выживших.
— Ты позвонил ветеринару? Чтобы свинье дали успокоительное.
— Нет. Сам разобрался. Все обошлось. Немного побегал, конечно, но все обошлось.
— Кстати… Эрленд? Он приедет?
Тур поменял позу, начал теребить что-то в кармане, лицо, светившееся, пока он говорил о свиньях, угасло. Она пожалела, что спросила, ужасно пожалела. Каждое его движение вызывало волну характерного запаха в палате.
— Не знаю. Маргидо ничего не говорил. Но он знает, во всяком случае. Что она больна. Что лежит. Но она скоро снова поправится. Мне так кажется. В остальном она совершенно здорова.
— Не думаю, что она что-нибудь понимает. Что я приехала, например.
— Что ты приехала, это хорошо. И для тебя тоже.
— Для меня? Как это?
— Ох. Ты все… увиливаешь. Она же твоя бабушка.
— Она хоть раз про меня спрашивала?
— Она знает, что мы общаемся по телефону. Я рассказывал ей, что ты вышла замуж.
— Боже мой! Это же было сто лет назад. А ты рассказывал, что я развелась?
— В общем, нет. Но через год после этого она спросила, не родила ли ты. Я сказал, что у тебя не будет детей. Что ты так решила. Она ответила, что не удивительно.
— Почему это?
— Не знаю. Она не объяснила.
Стало тихо. Она хотела вернуться в гостиницу и сообщила ему об этом, сказала, что устала, что вчера допоздна работала, плохо спала ночью, сегодня сразу после клиники поехала в аэропорт.
— Поедешь завтра со мной на хутор? — спросил он и стал лихорадочно рыться в кармане.
— Конечно.
Она не упомянула, что не собирается там ночевать.
— Посмотришь свинок, — сказал он.
— С удовольствием. У тебя есть запасной комбинезон?
— Еще бы. В свинарник без него нельзя. Защита от инфекций. Это важно. И одежда не пропахнет. — Вероятно, он сам не чувствовал запаха.
— Я могу зайти завтра с утра. Присмотреть за ней, — сказала она. — Можем здесь и встретиться. У тебя машина все та же?
— «Вольво»? Ну да. Золотая машинка. А что?
— Ничего. Просто интересно. Ну, я пошла.
— Я попозже поговорю с врачом, — сказал он.
— Маргидо сказал, сегодня не нужно дежурить ночью.
— Правда? Ну-ну. И все равно я поговорю с врачом.
— Тогда до завтра.
Она села за свободный столик в баре отеля, заказала кофе и коньяк. Газовый камин создавал красивую иллюзию огня. Она зажгла сигарету. Снова почувствовала подступающие слезы. Странно сидеть так — две головы торчат по бокам от белого одеяла, которое скрывает спящего и, очевидно, умирающего третьего человека. И это — его мать. Он ее любит, живет с ней вместе, прожил всю жизнь. А Турюнн не удержалась и так нехорошо с ним обошлась. Наверное, потому что заснула, резко проснулась и почувствовала себя неуютно. Но кто чувствует себя уютно в больнице, в неврологическом отделении? Уж точно не отец. А она взяла и наехала на него. Ну что за разговор вышел? Что за жалкая покорность? Ведь тысячу раз уже можно было обо всем его расспросить. Да она и спрашивала, не тысячу раз, конечно, но довольно много, а он всегда уходил от ответа, каждый раз, пока она вовсе не перестала спрашивать. Она помнит, как однажды подумала, что этим братьям, видимо, противна сама мысль о ее существовании, что они терпеть ее не могут, и поэтому отец, щадя ее, старается о них не говорить.
Она опустошила рюмку коньяка и заказала еще. Завтра она будет с ним ласковей.
Несколько мужчин в баре поглядывали на нее. Она была сама по себе, одинокая женщина за столиком во вторник вечером, несложно было догадаться, о чем они думают. Она вынула из кармана ключ от номера и положила перед собой на столик. Она — постоялица. Может сидеть в баре, сколько заблагорассудится, и никого она не ждет и не приглашает, что бы они там ни воображали, про нее они не знают ничего.
Автобус из аэропорта выпустил из стеклянных дверей новую стайку людей с чемоданами на колесиках и пакетами, полными рождественских подарков в сверкающих упаковках. Стойка администратора скрылась за телами и багажом, на улице шел снег, снег лежал у всех на плечах, хотя от автобуса они прошли два шага. Сама она прогулялась из больницы пешком. Чудесная прогулка. Вырвавшись из больничной палаты, она перешла мост к сказочно освещенному готическому собору, прогулялась через старый город, вдоль реки, снег лежал повсюду, снег в волосах и на щеках, она позвонила Маргрете, сказала, что все отлично, все должно быть отлично, она только познакомится со своей коматозной бабушкой, навестит отцовский хутор, полюбуется на его свиней и вернется домой. Проблем ничто не предвещает.
* * *
Сперва он хотел сделать вид, что ничего не произошло. Если он хоть в малейшей степени выкажет беспокойство, Крюмме настоит на том, чтобы он отправился в Норвегию, в Трондхейм, да еще и навяжется в компаньоны. Даже мысль об этом была невыносима, ведь тогда Крюмме все увидит, узнает, кто таков Эрленд на самом деле. Крюмме разоблачит его и тотчас разлюбит.
Вероятно, она умрет. Он мысленно убил семью еще двадцать лет назад, всех четверых, а теперь она умрет по-настоящему. Это несправедливо, неправильно, кстати, он может только сделать вид, что едет в Норвегию. А вместо этого на пару дней съездить в Лондон, вернуться к Крюмме и сказать, что она умерла и похоронена. В тех краях хоронят за два дня, такая древняя традиция, — скажет он.
Крюмме разозлился. Или обиделся. Понять это сложно. Но он сидел на кухне перед свежеиспеченным хлебом, не сварив кофе и не раскрыв газету, даже не попробовав хлеба, просто тихо сидел, положив руки на стол и тупо глядя перед собой.
— Я ничего про тебя не знаю, — сказал он.
— Опять ты за свое! Что такое человек? Можно подумать, после того, как я познакомился с твоей взбалмошной сестрицей и родителями, полными снобизма и предрассудков, я лучше узнал, каков ты? Я — это я! Тот, кого ты видишь! Не больше и не меньше!
— Не стоит разыгрывать трагедию. Или давить на меня. Я не разозлился, мне просто обидно.
— Не надо. Пожалуйста.
— У тебя есть брат.
— Ну да, два брата.
— Два?
— Да. И мать при смерти. Поэтому он и звонил. Мать, на которую мне насрать.
— Она при смерти? Господи!
— Да уж, Господи. Ах, как ужасно. Господи, как ужасно, я умираю от горя!
— Возьми себя в руки.
— Я взял себя в руки. Смотри! Вот, я беру себя в руки. Я уже перестал горевать по моей матери. Фьють! Как все быстро прошло.
— Так ты не едешь? Твой брат хотел, чтобы ты поехал. Иначе бы он не позвонил.
— Да ты знаешь, почему он звонил? Я по пьяни отправил ему дурацкую открытку пять лет назад.
— Правда?
— Да. Нашел открытку с голыми бабами, танцующими вокруг открытого гроба аятоллы Хомейни.
— И почему ты ее отправил? Он что, помешан на политике?
— У него свое похоронное бюро.
— Похоже, ты поступил не очень умно.
— Возможно.
— Так значит, ты не едешь? К смертному одру собственной матери?
— Не говори так. А что, по-твоему, мне надо сделать?
— Здесь не может быть по-моему, Эрленд. Это же…
— В тех краях ценность человека определяется количеством людей, пришедших на похороны. Забитая до отказа церковь означает, что человека очень любили. Если я не приеду, меня все равно заметят…
— Положим, ее еще не хоронят. Или… счет идет на часы?
— Понятия не имею. Но если я полечу самолетом и сразу же вернусь назад, им будет о чем посудачить. Что даже я приехал. И потом, она в больнице. Так что мне не придется ехать к ним домой.
— Ничего не понимаю, родной. Как это связано? Чего ты хочешь? Оказывается, мы о многом не говорили…
— Да тут не о чем говорить! Ешь! Я испек хлеб! Скоро Рождество! У нас завтра большой рождественский прием! И, конечно, я никуда не полечу. Позвоню и узнаю, как она. Сегодня. Завтра. Сегодня начну готовить стол. А теперь поезжай на работу.
Значит, не случайно так вышло с единорогом. Это был знак. Очевидный знак. И это тревожное предчувствие сегодня ночью… Не бывает ничего случайного. Теперь надо как-то справиться с ситуацией, постараться устоять, и зачем только Маргидо ему позвонил? Как глупо, должен же он понимать, что новости от матери вовсе не заставят его немедленно бросить все дела и сорваться в Трондхейм, теперь-то, через двадцать лет. Наверняка позвонил его усовестить. Религиозный кретин, чего ему надо? Он только и может, что надеяться на Господа Бога, Иисуса Христа и Святой Дух и искать в этом успокоения.
