в содействии…»
Сообщив содержание письма, сэр Шерли сложил его вчетверо и вручил Климентию Восьмому, вновь приложил уста к деснице понтифика со словами:
– Мы падаем ниц к вашим стопам.
Эти слова, переведённые сефевидским гостям, пришлись им не по душе.
Шотландец заметил их реакцию и, лукаво улыбнувшись, обратился к Гусейнали-бею:
– Надо следовать обычаям, установленным правительством страны.
– Не следует ли это понимать так, что наш шах склоняется перед папой?
– Не шах, а его подданные, – поправил с улыбкой сэр Шерли. – Где бы мы ни были, он – наш властелин.
После этих слов Гусейнали-бей, скловнившись, поцеловал подол мантии понтифика; остальные соотечественники последовали его примеру. Затем глава посольства попросил Папу: пусть мол, сэр Шерли оставит их наедине с его Преосвященством, ибо есть вещи, которые надо сообщить Папе конфиденциально.
Гусейнали-бей поведал понтифику о неблаговидных делах шотландского миссионера; о том, что последний провернул аферу с ценными дарами иранского шаха европейским правительям, не без его участия дары исчезли при разгрузке корабля. И посол считает, что сэр Энтони Шерли и британский капитан, которым они вверили груз, люди корыстные и нечистоплотные.
Не подоспей присланный Папой представитель, неизвестно, чем бы закончился их спор с сэром Шерли.
– Мне решительно не по душе такое вероломство, и полагаю, что сэр Шерли внял наущению дьявола, и я просил бы Ваше Преосвященство наказать недостойного единоверца…
Папа Климент Восьмой был сдержан:
– Я не караю никого, кто пришел изъявить мне почтение, а тем более, человека, посланного шахом Персии. Вы отведите его к испанскому королю, пусть его величество определит кару, ежели ваш спутник ее заслужил, – понтифик поднялся с престола. – Да хранит вас Господь.
После этих слов вошли служители понтифика и любезно сопроводили визитеров в отведенную им резиденцию.
Пробыв в вечном городе два месяца, Гусейнали-бей испросил разрешения у Папы покинуть Рим. Глава Святого Престола одарил их подарками и благословил на дорогу.
Сефевидские посланники, не доискавшись Энтони Шерли, двинулись в путь без него. В ту пору сэр Шерли отправился за выручкой от продажи чужих даров.
* * *
В Мадрид я прилетел под вечер. В аэропорту Баражас первым делом обменял валюту. Для любопытных скажу о курсе: доллар составляет около 140 песет. Но испанцы не жалуют доллар, предпочитая вести расчеты, в основном, на евро. Новоприбывшим туристам делают уступку и меняют доллары без проволочек.
«Баражас» напоминал маленький Вавилон. Испанский сеньор и английский джентльмен, арабский шейх и французский миссионер… все искали свой выход на посадку. С учетом моей персоны их состав, так сказать, обогатился и на тюркоязычного пассажира. Но уже здесь ощущается испанский дух. Время от времени по салону плывет строгая, властная и темпераментная скороговорка дикторши-информатора, за которой следовал грубый и скрупулезный голос, озвучивавший объявления на английском языке.
С аэропорта я махнул прямиком в столицу. Таксист в пестрой рубашке и темных очках запросил четыре тысячи песет, вернее, чтоб я понял, наглядно ткнул пальцем в прейскурант. Хотя испанцы любят шляпы-сомбреро, таксист надел нечто вроде берета десантника, и он мне не внушил особого доверия.
Я мысленно прикинул сумму в своем кармане и требуемую сумму в долларовом эквиваленте, получалось около тридцати баксов. За эти деньги можно было объехать весь Баку. До Мадрида, вроде, рукой подать – тринадцать километров. И мне спешить было некуда, так как день завтра – воскресенье. Я предпочел доехать до центра города автобусом за 400 песет, то есть, вдесятеро дешевле.
Гостиница, где я остановился, называлась «V Karlos». Вестибюль украшали портреты Карла Пятого, знаменитого коллекционера часов.
Портье оформил документы, я поднялся в мой номер. С террасы открывалась широкая площадь, на которой высилась внушительная скульптура Филиппа Третьего на коне.
Постоял, посозерцал почти безлюдную площадь. Кто-то, сидя в тени увековеченного короля, уплетал мороженое.
Приняв душ, улегся на двуспальной кровати, при этом меня постигли нескромные мысли о нескромных вещах, и я вспомнил испаночек в мини, с шоколадным загаром. Чтобы отвлечься от греховных дум, принялся поглощать самолетный паек, который прихватил с собой ввиду отсутствия аппетита.
Сейчас в Баку около 9 вечера. Как дитя, я путал день с ночью, вернее, был вынужден путать, и меня клонило ко сну. Но некоторое время еще не мог уснуть, сон витал вокруг да около, я не мог словить его, зато это удалось ему, и под утро он меня отпустил. Часы на стене показывали 5. а в Баку было 9 часов.
Пять раз пробили куранты на городской башне, обязанные своим существованием Карлу Пятому.
Вспомнил, что со времени приезда не звонил домой, второпях набрал код, номер, но никто не поднял трубку. Или отключили на ночь или же, скорее всего, еще не проснулись.
Вышел на балкон. Здешний климат разнился от нашего, – чувствовался холодок; накинул свою куртку.
Мерцало море огней. Вдалеке – красные мигалки взлетающих и идущих на посадку в аэропорт лайнеров.
Некогда мадридские улицы оглашал цокот копыт, скрип карет, везущих грандов, голоса подвыпивших «маха» и «мачо». Вызвавшие обидчиков на дуэль сеньоры на ночь глядя протирали пыль с аркебуз и шпаг, словно изгоняли нечистую силу, могущую спутать карты; гордо веруя в свою грядущую победу, не спешили уснуть, опять же, пользуясь этим, ночные колдуньи могли выкрасть дух победы. Но они не смели заикнуться о колдуньях, так как инквизиция не дремала, и тогда позор и кара были бы неминуемы…
Время переменилось, но пространство оставалось прежним. «Махи» и «мачо» сменили, так называемые «ночные кошки»; они нынче чуть ли не до утра не смыкали глаз и неверными пьяными шагами устремлялись к автобусам-«бучо», то бишь «совам», и разъезжались по домам или по отелям. Сейчас, стоя на балконе, я ясно слышал их голоса и смех. Какая-то дама тащила в темные кущи своего поддатого и ругавшего кого-то мужа ли, возлюбленного ли. «Кортеха», – то есть сердцеед и волокита исстари в Испании слыл волне авторитетным и приличным человеком, даже достойным зависти. Быть может, и наш Орудж-бей в одной из гостиниц старых времен переживал амурное приключение с какой-нибудь «махой», может, даже попадал в дуэльные передряги и выяснения отношений со шпагой в руке; может быть, он стал жертвой выслеживавшей его инквизиции или просто обыкновенного грабителя на одной из извилистых улочек незнакомого города… Возможно, именно после этого Карл Третий запретил длинные плащи, которые нравилось носить «мачо». Ибо плащ-«боелшо» для разбойников мог служить прикрытием самого опасного и страшного оружия… Мадридцы воздвигли Карлу Третьему памятник за другую немаловажную заслугу – избавление города от запаха навоза.
Я пожалел, что родился не четыреста лет тому назад. Но,
