были поляки. Я узнал их по пронзительным интонациям и обильным шипящим звукам.
Войдя, я сразу устремил взор в дальний угол, так как лишь оттуда падал дневной свет, остальные окна были забраны в жалюзи.
Достопримечательный стол великого писателя был занят. Так и есть: под окном с треснувшим стеклом. То ли сломанное стекло оставалось в неприкосновенности, то ли его вставили как мемориальное обозначение. Мистер Хемингуэй, говорят, перебрав с выпивкой, бывало, «выяснял отношения» и бил стекла. Но в поведении и тональности разговора сидевших за мемориальным столом не замечалось ничего поэтически-эпатирующего и намерения бить стекла.
Я сел на противоположной от них стороне. Официант, взяв со стола меню, подал мне. Будто я сам не мог проделать это нехитрое движение. Масса блюд, но я ничего не понял.
Я состряпал фразу по-английски:
– Хотел бы блюдо из баранины.
Но он, ничего не уразумев, наклонил голову на уровень моего уха и что-то протараторил по-испански, очевидно, объяснял, что не понял меня. Пришлось мне извлечь из кейса русско-испанский разговорник, подаренный знакомым испанистом. Пока я извлекал из разговорника необходимое, официант прошел к другому столу и, приняв заказ, взглянул в мою сторону; я кивком головы дал понять, что нашел искомое.
– Кордерос, – сказал.
– Кордерос? – повторил он, кивнул и ушел. Впоследствии оказалось, что я заказал бифштекс по-кастильски из баранины. Благо, что понятие «вино» во всех европейских языках схоже. Попросил красного вина. Подал в керамическом кувшине, на манер грузин. Я выдул до литра, но никакого особого воздействия.
Затем я посетил национальный музей. Хотя Хемингуэй был за то, чтобы посещать музеи натощак. По его мнению, мозг голодного «варит» хорошо; увы, сам он ни разу не последовал своим рекомендациям. Но ваш покорный слуга не сторонник трезвых хождений по чужим достопримечательностям. На трезвую голову пришелец может содрогнуться при виде иностранных красот, хотя бы потому, что позавидует живущим в лоне этих красот; кроме того, для придания некоторого пафоса общению с прекрасным не мешает «принять на грудь» толику вина…
Больше всего в музеях люблю созерцание произведений живописи.
Потому побывал в художественной галерее. Стены украшали полотна Эль Греко, Сезанна, Гойи, Шагала, Пикассо, Сальвадора Дали. Я, при случае, ищу «женщину, сидящую в кресле» Пикассо и «Автопортрет» Ван Гога. Если вы помните, Ван Гог написал себя после того, как отрезал себе ухо, глядя в зеркало. На бинте, которым обвязано пострадавшее ухо, видны пятнышки крови; на лице художника совершенно не ощущается примет страдания.
Я нашел искомые картины, и долго простоял перед ван-гоговским «Автопортретом», вновь пытаясь понять загадку гения.
Когда вышел из музея, уже смеркалось. В Мадриде начиналась другая, богемная жизнь. Я к такой не привык. Двинулся восвояси, но у отеля «Мелиа Кастилиа» задержал шаг, – меня остановило цветное панно с изображением красоток варьете. Внутри просматривались картинки Гойи; вход в варьете стоил дорого, потому я продолжил путь.
Возвращаясь в номер, я купил задешево бутылку «Лепанто», испанцы не упускают случая помянуть свою победу над османцами пятивековой давности при Лепанто, но почему-то весомость события не соответствует пустячной цене. В номере у меня оставалась и бутылка «Немиров», купленная в Баку.
В лифте произошло неожиданное, но желанное мною событие; похоже, завязалась интрига. Мои ноги познакомили меня с одной девушкой. Везде мои крупногабаритные ноги, то есть стопы, благоприятствуют знакомству с прекрасным полом. Конечно, я это делаю не нарочно, просто мои нахальные ноги норовят очутиться под изящным дамскими каблуками.
Двери лифта уже смыкались, как занавес, когда откуда-то взявшаяся сеньорита влетела в кабину и, приземляясь, наступила мне на ноги. Вернее, это моя правая нога опять умудрилась пролезть под маленькую ножку. Может, к этой дерзости мою конечность побудила стоявшая рядом толстуха-негритянка, превосходившая меня по объему, чтоб не соврать, раза в три. Я-то сам не щуплый, сотню кг потяну, и ростом 184 сантиметра. Так вот, толстуха, как на грех, умудрилась приткнуться именно ко мне в такой куче пассажиров. Обычно люди таких габаритов пахнут потом, а эта источала аромат сирени. После вторжения сеньориты, придавившей мне ногу, негритянка, всколыхнувшись, оттерла меня в сторону влетевшей, похоже, ей было душно, и она стремилась создать вокруг себя вакуум, попутно отжимая своим масштабным телом и других. Мы с сеньоритой волей-неволей прилипли друг к другу как сиамские близнецы, и нам обоим стало смешно. Улыбнулись: мол, что поделаешь. Девушка, переминаясь с одной ножки на другую, «оседлала» мою правую стопу. Засмущалась заговорила сперва на английском, после на чистейшем русском:
– Извините.
Я смешался. Чего-чего, а этого не ожидал. Среди моря смуглых испаночек вдруг откуда ни возьмись русская девушка. Но, признаюсь, она ничем не отличалась от местных сеньорит: загорелая кожа, волосы – смоль, может, правда, перекрашенные.
– Да, ничего, – великодушно отозвался я.
Вдруг я осознал, что нахожусь не в лифте студенческого общежития в Москве, а в мадридском отеле «Карл Пятый». Благо, все пассажиры лифта сошли раньше нас.
– Вы русская? – спросил я.
– Нет, не совсем.
– Понятно.
– Что вам понятно?
– Что вы не совсем русская.
Кажется, тон, заданный мной диалогу, произвел благоприятное впечатление, во всяком случае, судя по ее улыбке, я почувствовал, что мои положительные импульсы начинают окутывать ее существо, так оно и случилось. Вдруг мы оба одновременно расхохотались.
Лифт остановился.
– Гайде, – она протянула руку.
Мне, кажется, где-то встречалось это имя. Герой Байрона на берегу Эгейского моря созерцал закат со своей возлюбленной Гайде. Дон Жуан, по-тюркски пылкий, и кроткая гречанка Гайде.
– Гайде, – прошептал я про себя.
Она словно прочла мои мысли:
– По сути, Гайде – греческое имя. Мама назвала меня именем своей любимой героини и верит, что моя судьба не будет похожа на ее участь[30].
Она, кажется, почувствовала, что я подпадаю под ее чары, и сообщила свою фамилию, опережая мое любопытство.
– Гайде Расинас.
– Расинас? – Я не то что удивился, а был поражен совпадением.
И там же я поверил в существование предназначения судьбы. Кто не верит в вещий знак, тот сдается мне, исчадие дьявола.
– Расинас… был моим преподавателем. Вел курс советской экономики. Вы, случайно, не доводитесь ему родственницей?
– Нет. Но я слышала о преподавателе с такой фамилией. Он был знакомцем моего отчима, жил в Москве. А я родилась в Питере… И сейчас живу там. Но время от времени наведываюсь в края, где витает дух моих предков…
Потом она поведала о своей родословной. Оказалось, что они эмигрировали в СССР во время гражданской войны в Испании, кажется, по приглашению отца того самого Расинаса.
– Это было давно… – завершила она свой рассказ.
– Да, много
