— Как — слегла? Простудилась, когда мужа искала?
Кравцов посмотрел на нее как на ребенка.
— Ноги у нее отнялись. Так это люди по-простому говорят — от горя отнялись ноги. А по-научному — парализовало ее ниже пояса. Руки двигаются, говорить — говорит, а ходить не может. И остался Лис в шестнадцать лет без отца, с полупарализованной матерью и маленьким братом.
Лиза неосознанным движением вытащила из пальцев Кравцова бутылку и сделала щедрый глоток. За время рассказа кедровая настойка совершенно утратила свою крепость и скользнула по горлу как масло.
— Толю, конечно, одного не бросили. Тут люди все-таки до сих пор живут отчасти общинным строем. А он на всех волчонком смотрел, зубы скалил и рычал: «Я сам! Я сам справлюсь!». Но, правда, за его аттестат директора школы ходили всей улицей просить. Лис ведь совсем перестал в школу ходить. Ну выдали все же аттестат. С матерью ему Нюра Акинфеева по-соседски помогала — ну там обмыть и все такое, что только женщина женщине может сделать. А он сразу в найм подался, к Монголу. Сначала на подхвате, подай-принеси, катер помой. Тогда же горнолыжку стали строить на том берегу, Лис и там работал, на стройке. Как возраст подошел, выучился управлению катером, потом права получил, стал работать на озере. Сначала нанимался, потом свой катер купил. А теперь — вот. У него самый лучший катер на озере, а сам Лис — самый популярный капитан, он нарасхват с ранней весны до поздней осени. Работает без продыха, говорит про себя: «Я жадный, я деньги люблю», — Лев Федорович едва слышно фыркнул, покосился на бутылку в руках Лизы, но забирать не стал: — У него, как это говорят, две навязчивые идеи. Первая — мать на ноги поставить. Все читает, изучает, с какой-то клиникой уже списался, но там денег много надо. Вот копит. А вторая — Янара в люди вывести, чтобы ушел в большой мир. Янчек только против, ну да я тебе это уже говорил, — Кравцов глубоко вздохнул, будто подводя итог: — Такая вот история, Лиза. Хоть книжку пиши, хоть кино снимай.
***
Спать Лиза легла в том же доме, в котором ее разместили, когда она впервые приехала в Алагем. Между этими двумя ночевками — три месяца. Три месяца, за которые ее жизнь совершенно переменилась. Лиза лежала в темной, пахнущей уже так привычно тишине деревянного дома и вслушивалась. Эта тишина была другой. Лиза уже привыкла к тишине собственного дома, к его абсолютной тишине, лишенной любого человеческого присутствия. Шум леса за окном, ворчание Тумана во сне, треск поленьев в печи — не в счет. Здесь же слышались где-то вдалеке голоса, смех, даже нестройное пение — Алагем все никак не мог уснуть.
Лиза лежала и думала о том, как круто изменилась ее жизнь. Когда она приехала сюда, она и сама не знала, чего хочет. Чего ожидает от этой поездки. Ей надо было просто сменить место, образ жизни. Уехать оттуда, где ей сделали больно. Это было, как теперь понимала Лиза, сродни рефлексивному движению. Как глаз закрывается, если близко перед лицом чем-то резко махнуть. Но в результате этого рефлексивного движение Лиза оказалась в месте, которое не могла покинуть. Не хотела.
Предстоящая одиночная, на полном автономе зима пугала Лизу. Она понимала, что это может стать испытанием, которое окажется ей не под силу. Но другое чувство противостояло этому страху. Лиза не могла осознать это чувство, но оно тоже походило на рефлекс. Словно проснулся давно заложенный в ней природой алгоритм. Как у гусеницы — необходимость свить кокон. А Лизе — необходимо пережить эту зиму одной. Для чего-то.
Лиза вздохнула. Хватит уже самокопания. Надо спать. Но сон не шел. А этот сеанс самоанализа был средством от того, чтобы не думать о чем-то другом. Но, похоже, не думать об этом не получится.
И у Лизы в голове снова зазвучал голос Кравцова. И его удивительный рассказ. Как многое теперь в поступках Лиса выглядело иначе. Как много. Если не все. Лиза пыталась поставить себя на его место, но у нее не получалось. Не получалось даже отдаленно представить, что это такое — в шестнадцать лет потерять одного из родителей и остаться ответственным за второго больного родителя и младшего брата. А еще — когда-то давно, при рождении, потерять мать. Лиза была из благополучной семьи и единственным ребенком. Произошедшее с Лисом выпадало из известной ей картины мира. То, что в жизни случаются всякие страшные штуки, Лиза знала. Теоретически. Но конкретно с ней, в ее ближайшем окружении, ничего подобного никогда не случалось. Самое страшное, что с ней произошло — это измена Макса. И она теперь казалась Лизе чем-то… чем-то просто нелепым, немножко стыдным — ну будто ты чихнула, и у тебя вдруг сопля из носа выскочила на глазах у других людей. Неловко, но и только. Можно даже посмеяться над собой.
А вот то, что произошло с Лисом — над этим смеяться нельзя. Это вообще что-то из вещей, лично для Лизы недоступных. Как можно было все это вынести в шестнадцать?! Лиза думала о шестнадцатилетнем Лисе. И о том молодом мужчине, что встретился ей на берегу Акколя три месяца назад. Между тем шестнадцатилетним мальчишкой и нынешнем привлекательным и уверенным в себе мужчиной была огромная пропасть. Пропасть, наполненная событиями и явлениями, о которых Лиза совсем ничего не знала. И могла лишь очень смутно догадываться.
О чем она теперь знала абсолютно точно — так это о том, что даже если Акинфа сказал правда — хотя Лизе в это не хотелось верить — даже в этом случае осуждать Лиса было нельзя. Не за что. Он имел полное право как угодно зарабатывать, что угодно делать и как угодно себя вести. На другой чаше весов лежал слишком большой груз. И пустым морализаторством его не перевесить.
Перед тем, как уснуть, Лизе вдруг пришла в голову фраза из школьной программы по литературе: «Гвозди бы делать из этих людей». Из Лиса можно делать гвозди. И вешать на эти гвозди бесполезные научные работы таких людей, как сама Лиза. Которые ничего не знают о реальной жизни.
***
Утром Лизу разбудили громкие крики под окном.
— Вставай, Лизавет Георгиевна. Вставай, солнце наше ясное!
Лиза с чувством потянулась и только потом открыла глаза. Она вдруг неожиданно осознала тот факт, что здесь, на Акколе, у нее совершенно пропала бессонница, которая постоянно ее мучила в городе. Нет, первые дни бессонница оставалась с ней и здесь. А потом куда-то бесследно исчезла. И спала Лиза последнюю пару месяцев, как сейчас — крепко и без сновидений. И отлично высыпалась.
— Лизавет Георгиевна! — снова заголосили под окном. — Вставай, хватит бока отлеживать!
Обращение было вполне в духе Кравцова, а вот тон и голос — нет.
Лиза села на кровати, пригладила волосы и, сладко подзывая, вышла на крыльцо, в ясное и уже по-осеннему прохладное утро.
— Ты чего это босая? — спросил стоящий и курящий у крыльца Акинфей.
Лиза поджала пальцы, но обуваться не стала, подошла к перилам и оперлась о них.
— Что, нам пора ехать?
— Пора.
— Хорошо. Полчаса мне на сборы и на то, чтобы попрощаться, дай. Я постараюсь побыстрее.
Акинфей кивнул, а Лиза вдруг вспомнила еще кое-что. Решение было ясным и простым.
— Анатолий Геннадьевич, у меня к тебе просьба.
Акинфей даже моргнул от обращения по имени-отчеству.
— Ну, давай. Если смогу — помогу.
— Можно, я с тобой до поселка доеду? Мне купить надо кое-что для зимовки. А потом я обратно с каким-нибудь попутным катером доберусь. Так же можно?
— Можно, — после паузы кивнул Акинфа. — Только ты в один день не обернешься.
— Туману я еды на пару дней оставила.
Акинфей смотрел на нее явно недоуменно. Судя по его лицу, речь шла не о судьбе лайки.
— Тебе переночевать надо будет где-то в поселке.
Об этом Лиза не подумала. Но, с другой стороны, это не представлялось ей проблемой.
— Там же, в поселке, много жилья сдается туристам? Сейчас уже спроса большого нет, найду что-нибудь.
— Найти-то найдешь, — согласно хмыкнул Акинфа. Затушил о подошву окурок, покрутил головой и не стал выбрасывать. — Ладно, поехали. У нас переночуешь.
