И я остался один. Не считая трупа бородатого аборигена и добрых знакомых – вездесущих мух.
Хотелось на волю, к дороге. Но, увы… покинуть хижину местного дяди Тома не получилось.
Чмак. Это пуля в стенку, слепленную из местного дерьма.
Опять началась стрельба. Мы – я и труп – коротали время. Хотелось курить и пить. Сигареты были все переломаны, флягу с водой я забыл в машине. Фаланги пальцев были сбиты в кровь, где, когда и как – я не знал. И вдруг в мозгу всплыла картинка. Большая алюминиевая кастрюля, слегка прикрытая мятой крышкой без ручки. Внутри лежали чебуреки. Горячие, духмяные и сочные. Рядом с кастрюлей – деревянный ящик с пивом. Бутылки были темного стекла. Лепота.
Картинка пропала. Стрельба прекратилась. Я рванул из хибары. Присел у дувала. В ушах звенело. Было тихо. Пустынно. Ветер крутил маленькие смерчики из пыли.
У дороги рядом с машинами бегал переводчик и махал руками. Я долго пил воду, она проливалась на бушлат, оставляя темные следы.
Мы уезжали. В пыли валялись гильзы, кусок недоеденной кем-то лепешки. Похожие на черные кегли местные тетки кучкой стояли в стороне, кишлачные пацаны кидали нам вслед камни.
Горы поменяли цвет и стали блекло-желтыми в легкой полупрозрачной дымке.
Подгоняемые ветром, перекати-поле неслись с нами наперегонки. Переводчик спал, голова его моталась в такт движению. Царандоевцы о чем-то радостно лопотали, подсоветный топорщил усы.
Чебуреков и пива в обозримом будущем не предвиделось. И от этого было очень грустно.
Чистые пруды
Позвонили из районного военкомата и попросили сходить на урок мужества в соседнюю школу.
Паша пытался промямлить, что он занят. Ему напомнили, что он стоит на квартирной очереди, и когда ему нужны были бумаги для райисполкома и собеса, то он получил их без проблем и проволочек.
Паша аккуратно положил тяжелую телефонную трубку.
Из туалета доносились песни тети Клавы. Тетя Клава, толстая женщина в синем халате, рассказывала всем, что она племянница Шульженко. Был еще в коммуналке дядя Миша, который два раза по пьяни пытался сжечь квартиру, крича, что все узнают, что такое Москва, спаленная пожаром. Тихая библиотекарша Люда тайком водила к себе читателей районной библиотеки. Из ее комнаты вечерами доносились вскрики. Утром на кухне она, смущаясь, говорила, глядя в мутное немытое кухонное окно, что ее кот «такой шалунишка» и эта весна для него «испытание». Иосиф – еврей и бухгалтер Московского областного театра драмы – смотрел на нее печально, грустно и с безнадежной любовью.
Тетя Клава слюнявила черный карандаш, глядясь в коридорное зеркало, засиженное мухами, и подводила брови в полутьме коридора. На Чистых прудах звенел трамвай, а из гриль-бара, что на углу, воняло палеными куриными перьями. Пашина жена, держа руку их ребенка, стремительно вышла из комнаты, что была за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой, махнула сумкой, и старая рассохшаяся дверь тяжело ухнула. Загремел лифт.
Паша привычно растерся жестким полотенцем, зажмурившись, побрызгал на свежевыбритое лицо жгучий одеколон. Воротник рубахи впился в шею. По телевизору лысоватый пожилой мужчина, когда-то физик и бывший трижды, а ныне просто Герой, рубил правду-матку с трибуны. Диктор новостей после сюжета взахлеб рассказывал о гласности. В зеркале, что висело на двери их комнаты, отразилось сухощавое Пашино тело в коричневом костюме и нелепой розоватой рубахе; крепко сидящая Красная Звезда. Медали весело качнулись, тихонько звякнув. До блеска начищенные туфли отразили солнечный зайчик.
На улице суетливо бежал московский народ. Толпились люди на трамвайной остановке. Равнодушные лебеди на пруду скучно совали головы в воду и хлопали крыльями.
В школе пахло паркетной мастикой и табачным дымом из туалетов. Классная руководительница, невысокая и решительная женщина, крепко пожала Пашину ладонь и распахнула дверь в класс. Дети встали. Паша откашлялся.
Он коротко рассказал о боевом пути его воинской части, потыкал ручкой в карту Афганистана. На вопрос о наградах буркнул привычно:
– Было дело.
И, отмучившись, ретировался в учительскую. Там был чай и песочные пирожные. Завуч черкнула на райвоенкоматовской бумажке и лихо шлепнула печать. Какая-то учительница смотрела оценивающе на Пашу и, обернувшись к подружке, произнесла со значением:
– А мне знакомый полковник рассказывал, что там, – она потыкала пальцем в расписание уроков, – творилось черт знает что. Наркотики, убийства, вот и Сахаров об этом вчера говорил. Видели?
Ее подружка усмехнулась и спросила Пашу:
– А вы стреляли в людей?
Паша запил чаем сухое пирожное и кивнул.
– Господи, какой ужас, – протянула она и вышла из учительской. Ее колготки скрипели на каждом шагу.
* * *
Ночью Паше снилось, что патроны кончились. Крик его был страшен и протяжен. Жена толкнула его в бок локтем. Он встал, вышел на кухню.
Ночью было тихо, только тихонько где-то тренькала гитара.
Сигарета горчила. Из крана капала вода.
И он почему-то вспоминал, как они стырили с земой тушенки и нажрались от пуза, а потом пили чуть теплый чай, пахнувший хлоркой, и, опустив ноги в канаву с проточной водой, курили. Было приятно шевелить пальцами в холодной воде, а крепко скрученная «козья ножка» вместе с дымом уносила далеко… И было на душе светло, грустно, и мечталось о Чистых прудах, виделись лебеди и слышался звон трамваев.
Паша вдавил в консервную банку окурок, поправил сползающие трусы и отправился в свою комнату, что за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой.
Владимир Аникеев
200 гусей
Как позиции артогнем накрыть – я знаю. Как танк подбить – тоже знаю. А вот как урожай убирать – честно скажу, был не в курсе. Но армия такое дело, всему научишься.
Послали меня на целину. Убирать урожай. В СССР это практиковалось.
А в подчинение дали мне «партизан». Причем – литовских. То есть ко всем традиционным недостаткам «партизанов» примешивалась у них еще одна черта. Наверное, национальная. Как по ходу выяснилось, литовцы очень любят гусей. Я, конечно, как их непосредственный командир, знал про эту любовь, но вот ее масштабы осознал только тогда, когда ко мне явился парторг колхоза, хитрый молодой татарин, и сообщил, что недосчитались они двухсот гусей. Ну что мне тут отвечать…
– Улетели, говорю, гуси на юг. Птица, знаете ли. У нее бывают разные странные идеи…
Парторг смотрит на меня как на человека городского и начинает мне втирать, что летают дикие гуси, а за домашними такой чуши сроду не водилось.
– Понимаю, – говорю и тут же рассказываю анекдот про то, как мужику жена не дала на опохмел, и он продал кур. А когда та поинтересовалась, куда делась птица, ответил, что улетела на юг: «Не будешь давать на опохмел, и бараны в горы уйдут!»
Парторг грустно поулыбался и спросил:
– Ну а с гусями-то что будем делать? Юг – югом, но на вашей территории находят перья и кости… Председатель очень недоволен…
– Э, – говорю я, – ну некоторые, может, и не улетели никуда. Бывают в жизни случаи разные.
– Ну и какие, например? – иронично спрашивает татарин.
Выходим мы из моей будочки, идем по лагерю, а впереди нас стадо колхозных гусей. И тут вдруг вожак разбегается, поднимается в воздух и летит! Громадный гусь, с хорошего поросенка. А стадо, гогоча, пытается бежать за ним следом. Татарин просто офигел.
Я поворачиваюсь к нему и говорю:
– Вот видите, значит – летают?
А в лагере электричество было подведено только к полевой кухне. Обыкновенная кухня котлового типа. Котлы открыты, из них пар валит – готовится обед. И вот гусь врезается в эти провода и кувырком летит прямо в котел! Проводов, впрочем, издалека не видно, и потому зрелище еще то.
Я в шоке, но все-таки нахожу в себе силы повернуться к татарину и спросить:
– Ну что, видели?
А у него глаза навыкате, рот открыт, и чуть ли не крестится. И на меня с большой опаской смотрит. Уверен, что это я, бабай, применил против гуся некое колдовство, доступное только русскому городскому человеку. Ну ведь не может же такого в жизни произойти!!!
Гусь на самом деле упал не в котел, это нам только издалека так показалось, а за котел, где солдаты картошку чистили. Они, естественно, тут же отхватили ему голову, выпотрошили и, сунув в кипяток, быстренько ощипали.
И когда мы с парторгом дошли до кухни, гусь уже лежал красивый, совершенно готовый к употреблению, разве что не жареный. Это парторга как-то окончательно добило, и он даже мычать начал. Грустно так: «Эммм, эммм, эммм…»
Я ему говорю:
– Вы же сами все это видели. Только что. Я уверен, что ваша партийная совесть не позволит вам врать, и вы всю увиденную картину, в мельчайших нюансах, доложите председателю. Мои подчиненные к уменьшению поголовья ваших гусей никакого отношения не имеют!
Парторг что-то еще промычал, затем осторожно, задом, задом, пошел от меня и исчез в кустах.
