ржали в конюшнях.
Голодали кони, голодали и солдаты. Чтобы не умереть с голоду, стали резать лошадей. Вскоре конина стала единственным продуктом питания.
У прокурора Лисовского не поднялась рука привести в обвинительном акте приказ-ультиматум генерала Занкевича.
«Солдатам лагеря Ля-Куртин, — предписывается в том ультиматуме. — Приказываю сегодня же изъять, и арестовать 100 человек ваших вожаков, заставивших вас встать на преступный и гибельный путь. Арестовать кроме того еще 1500 человек наиболее беспокойных, а потому нежелательных в ваших рядах элементов, вносящих разложение. Исполнение сего приказания я буду считать первым шагом признания Временного правительства и моих распоряжений. Новые указания будут мною даны вам завтра».
Но генерал напрасно ждал. Никто ему не привел ни полутора тысяч, ни ста, ни полета, ни даже полдесятка скрученных по рукам «вожаков» и «наиболее беспокойных». Они были беспокойными только для генерала, а для солдат — выразителями их дум и чаяний. Часть руководителей революционно настроенных солдат во главе с Волковым, Балтайсом, Валявкой, желая избежать кровопролития, сами вышли из лагеря (все они, конечно, тут же были арестованы). Но и этот их шаг не спас остальных куртинцев от расправы. Командование сперва полностью прекратило всякое снабжение непокорных солдат продовольствием. Затем блокировало их, используя для этого верные правительству воинские части, сводный батальон, присланную Керенским артиллерийскую батарею и французскую артиллерию. Сорок тысяч карателей обрушили свой огонь на девять тысяч солдат, оставшихся в Ля-Куртине. Артиллерия засыпала лагерь снарядами. Сотни ни в чем не повинных людей погибли на чужбине. По приказу генерала Занкевича их убили за то, что они отказались убивать других, за то, что просили отправить их на родину.
Они погибли неукрощенные.
Обо всем этом Лисовский в обвинительном акте не обмолвился, конечно, ни словом. Он ведь писал его не за тем, чтобы выявить преступления царских прислужников, а для того, чтобы очернить и осудить руководителей солдатских советов и комитетов. И суд состоялся. Только не над солдатскими вожаками, — этому помешала Октябрьская революция, — а над самим исполняющим обязанности военного прокурора полковником Лисовским и ему подобными. То был суд истории.
Побег
„В копии постановления следственной комиссии от 23 августа 1917 года значится рядовой 8 роты 5-го особого пехотного полна Томашин Михаил, приговоренный к аресту за участие в волнениях, происшедших в 1-й особой пехотной бригаде“.
(Из справки Центрального государственного военно-исторического архива СССР).
Солдат, не подчинившихся приказу командования сдать оружие и покинуть ля-куртинские казармы, объявили мятежниками и изменниками Родине.
Началась осада. Мужественные куртинцы с возгласами: «За Родину! За революцию! За свободу!» — стойко отбивали атаки карателей. Но силы были неравными.
К исходу пятых суток положение оставшихся в лагере Ля-Куртин революционных солдат 1-й бригады и части присоединившихся к ним солдат 3-й бригады стало чрезвычайно тяжелым. У осажденных не было ни продовольствия, ни медикаментов. Обстрел продолжался. Раненые взывали о помощи. По двору лагеря носились взбесившиеся лошади.
Положение оказалось трагически-безнадежным. Осажденные подняли над верхними этажами казарм белые флаги и начали выходить из лагеря. Группа во главе с унтер-офицером Глобой осталась. Остался и Михаил Томашин. Вместе со старшим унтер-офицером Демченко и младшим унтер-офицером Кобелевым они решили не сдаваться военным властям, а ночью проскользнуть сквозь кольцо окружения и совершить побег.
В темноте трое стали выбираться из лагеря. Но едва миновали ворота, как залегли — попали под сильный пулеметный огонь, который вели по лагерю осаждавшие войска. Лежать пришлось долго. Уже перед рассветом стрельба стихла и друзья пошли дальше. Уйти далеко от лагеря им не удалось. Задержала сторожевая застава.
Здоровенный солдат налетел в темноте на Томашина и сбил его с ног. Сдернув с Михаила сапоги, швырнул взамен свои — старые, изорванные. Вслед за сапогами таким же способом обменил фуражку. Подъехали два французских кавалериста — драгуны, вооруженные пиками. Они взяли задержанных под конвой и отвели в одну из палаток, в которых были размещены вышедшие накануне куртинцы.
Около десяти часов утра всех построили в две шеренги. К строю подскакали верхом на конях два незнакомых офицера.
— Кто такие? — спрашивали солдаты друг у друга. Офицеров никто не знал. Но вот вдоль строя побежала весть:
— Сказывают, какой-то князь Марузи.
— Это который же князь?
— Видать, тот, что в плисовых шароварах.
Всадники спешились. Обладатель широких плисовых штанов достал из кармана список и стал выкрикивать фамилии. Отзывались не все. Очевидно, некоторых внесенных в список здесь не было.
— Рядовой Томашин! — услышал внезапно Михаил. От неожиданности вздрогнул и чуть не ответил «я», но, спохватившись, плотнее сжал губы.
Промолчал и стоявший рядом Демченко. Закончив перекличку, всадники ускакали. Строй распустили. Вокруг палаток стояли часовые-французы.
Среди солдат ходили тревожные слухи. Чувствовалось, что затевается расправа. На душе у Томашина было неспокойно. Надо что-то делать. Сговорившись с Демченко и Кобелевым, вновь решили бежать.
Поздно вечером трое друзей проскользнули мимо часовых и направились к шоссейной дороге, ведущей в горы, в Швейцарию. Они имели при себе компас, географическую карту, у каждого в кармане лежало по револьверу. Отойдя около десятка километров, залегли в кустах на опушке леса — позади послышался конский топот. Вскоре показались всадники — французский офицер и солдат. Осадив коней против того места, где укрылись беглецы, офицер сказал: «Нет, сюда они не должны пойти!» Всадники повернули коней и ускакали обратно.
Томашин и два его товарища продолжали путь. По дороге идти опасались, пробирались лесной чащей. В лесу бледными пятнами падал на землю лунный свет. Повеяло сырой свежестью. Внезапно навалился туман. Не зная местности, шли наугад. Вдруг под ногами зачавкало. Болото!
Весь остаток ночи плутали по кочковатому болоту. Насилу выбрались из него, когда уже начало светать. Вымокшие, усталые, они нашли посреди кустарника укромное местечко, сняли верхнюю одежду и, развесив ее сушить на солнцепеке, уснули крепким оном. Выспавшись, поели диких яблок-паданцев, а с наступлением вечера пошли дальше. Ориентировались по указателям, стоявшим на перекрестках дорог, сверяя их показания с картой.
Шли всю ночь, почти не отдыхая. И следующую ночь провели в пути. Спотыкаясь в темноте о пни и коряги в лесу, о камни на горных откосах, разбили обувь, изорвали одежду. Все трое были голодны, но думали о еде меньше всего. Спешили побыстрее добраться до Швейцарии. Они уже считали себя вне опасности и надумали идти днем. В местечке Манза зашли в ресторанчик поесть. Утолив голод, сразу же скрылись в камышах. Но местные жандармы приняли их за переодетых немецких солдат-дезертиров. Выследили и задержали. Оружие и деньги отобрали, на руки надели наручники. А когда узнали, что они русские, доставили в лагерь,
