Такое же, я бы сказал, уважительно-опасливое отношение к себе во вражьем стане мы почувствовали и в Челябинске – в ходе суда над нами. Администрация тюрьмы была убеждена, что бежать из нее без поддержки с воли невозможно, и когда 15 августа 1910 года такая попытка все-таки состоялась (о ней я уже рассказывал), власти были уверены, что связь с волей у тюремных сидельцев была, и их там ждали. Боясь нас, боевиков, сидящих в тюрьме, они не меньше боялись и наших товарищей, остававшихся на свободе. Поэтому, когда наступило время вести нас, два десятка боевиков, из тюрьмы в суд, меры предосторожности были приняты беспрецедентные. Чего скрывать – многие из нас были даже горды такой охраной.
Хорошо помню первый день суда [20 сентября 1910 г.]. Теплое, солнечное утро. Всех нас, тщательно обыскав, выводят на тюремный двор. Сколько радости было встретить друзей! Долго ведь не виделись, намолчались по одиночкам. Многие дружили, шутка ли сказать, с 1906 года! Все шумно и весело разговаривали, и тюремщики, надо отдать им должное, почти не вмешивались. Построили нас попарно, сковав каждую пару ручными кандалами (так, попарно и в кандалах, мы и отсидели в суде все 10 дней процесса). Семерых наших женщин[47] посадили в большую телегу. Усадили с ними и Токарева («Пароход» была его революционный псевдоним[48]), у которого был настолько сильный порок сердца, что долго ходить он был не в состоянии. Все мы были в отличном настроении, смеялись по любому поводу. Хохотали, когда Вася Алексакин, на которого надели большую арестантскую шапку с ушами, очень правдоподобно представил местного подагрика-архиерея на трясущихся ногах.
Вокруг нас сплошной стеной встали конвоиры. Демонстративно перезарядили винтовки и, взяв «на плечо», повели за тюремные ворота. Там нас ожидали верховые казаки и полицейские, вооруженные шашками, револьверами и винтовками. Казаки окружили нас вторым кольцом, а полицейские двинулись чуть поодаль. Городовые, ехавшие за квартал впереди, загоняли поголовно всех встречных во дворы, заставляли обывателей закрывать окна. Суд должен был заседать близ железнодорожного вокзала, и нас повели по одной из окраинных улиц. Вероятно, это была Заречная. На месте нас ожидала дополнительная охрана из гарнизонных солдат под командой старичка-подполковника. Дом, в который нас привели, представлял собой мрачноватое приземистое каменное здание с асфальтовым полом и низкими потолками. Это были воинские бани, на время приспособленные под суд.
Нас усадили на скамьи за высоким барьером. Впереди за столом расположилась защита, наискось напротив – военный прокурор, слева – секретарь, а прямо перед нами – судебная коллегия – генерал и два полковника. Их фамилий я не помню[49]. Генерал был седой, барского вида человек с холеной бородкой. Оба полковника – лысые, какие-то потасканные, хотя еще и не старые. В середине зала стояли скамьи для «публики», которая состояла из родственников подсудимых, представителей местного «общества», шпиков, жандармов и офицеров.
Итак, судилище началось. Опросив каждого, кто мы и что мы, и покончив, таким образом, с формальностями, председатель попросил секретаря зачитать обвинительный акт. Обвинялись мы в следующем: в августе 1909 года на станции Миасс членами уфимской боевой организации под началом «Николая» (Константина Мячина) было совершено нападение на почту, в которой в тот момент находилось золота в слитках на 86 тысяч рублей. В результате нападения были убиты семь станционных служащих и чинов охраны, а все золото похищено. Взяв золото, экспроприаторы захватили паровоз и, отцепив его от поезда, вместе с одним вагоном отправились в сторону Златоуста. Отъехали несколько верст, высадились и пустили паровоз обратно. Состав шел без машиниста, и стрелочник направил его в тупик, сбив который, паровоз вместе с вагоном рухнул под откос и скатился в овраг[50]. Похищенное золото власти так и не нашли.
Надо признать, что обвинительный акт в целом верно передавал событийную сторону миасской экспроприации. Умалчивалось в нем лишь о том, что Шаширин брошенной бомбой расколол здание станции надвое. План нашей боевой дружины не предусматривал каких-либо убийств. К жертвам привело плохое руководство операцией со стороны Мячина – паника, которую он создал в самом начале, убив начальника станции лишь только потому, что тот не сумел быстро найти ключи от своего кабинета и кассы[51]. Говорю это со слов экспроприаторов – сам я в этом «эксе» участия не принимал.
После чтения обвинительного акта нас начали по очереди допрашивать. Все подсудимые, кроме Терентьева, не признали себя виновными. Потом перешли к опросу свидетелей обвинения и защиты. Свидетели опознать никого не смогли, так как дело было ночью, а экспроприаторы орудовали в масках. Дошла очередь и до свидетелей Гаврилова и Малышева, которые выдали Шаширина и меня (подробнее расскажу об этом ниже). Оба пришли в суд в темных очках и давали показания вяло, как оплеванные, как бы сознаваясь в своей роли предателей-«интеллигентов».
Защищали нас шестеро адвокатов, среди которых были столичные светила – социал-демократ Соколов[52], эсер Керенский[53], Кашинский[54], меньшевик Турутин[55]. Был среди них и крупный уфимский адвокат Кийков. Шестым (его фамилию вспомнить не могу) был казенный «защитник», задача которого, похоже, заключалась в наблюдении за своими коллегами[56]. Жители Челябинска свое сочувствие нам выразили тем, что натащили в суд всякого продовольствия невпроед – кур, гусей, сыру, масла. В общем, после скудного тюремного пайка в суде мы в первый же день наелись до отвала.
В тюрьму нас вернули тем же порядком. Расковали, после долгого и унизительного обыска – под языком, в ушах и даже в заднем проходе – сменили всю одежду и белье, поменяли камеры. И эта гадкая процедура повторялась все десять дней, пока шел суд. Поднимали нам настроение лишь толпы рабочих-железнодорожников, которые приветствовали нас на пути, одновременно громогласно отпуская язвительные замечания относительно трусости властей. Позже мы узнали, что во время процесса в местной газете появилась статья с протестом против жестокого обращения с нами. Власти ответили тем, что изменили способ доставки нас в суд – чтобы исключить появление нас на улицах города, стали перевозить по железной дороге, которая проходила рядом с тюрьмой и от здания суда была в двух шагах. От ворот тюрьмы до вагона по обе стороны сплошным коридором расставлялись вооруженные полицейские и казаки. В арестантском вагоне мы, понятно, ехали под надзором многочисленного конвоя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
