С завистью сообщали друг другу о кутежах начальства, подробно описывали телосложение знакомых распутниц и жарко спорили о разных приёмах половых сношений. Большинство были холостые, почти все молоды, и для каждого женщина являлась чем-то вроде водки, — она успокаивала, усыпляла, с нею отдыхали от тревог собачьей службы. Почти каждый имел в кармане неприличные фотографии, их рассматривали и при этом говорили пакости, возбуждавшие у Евсея острое, опьяняющее любопытство, а иногда — неверие и тошноту. Он знал, что некоторые из них занимаются мужеложством, очень многие заражены секретными болезнями и все обильно пили, мешая водку с пивом, пиво с коньяком, всегда стремясь опьянеть возможно скорее.
Только немногие вкладывали в свою службу охотницкий задор, хвастались ловкостью и рисовали себя героями; большинство делало своё дело скучно, казённо.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как зверей, почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном. Был заметен Красавин холодной злобностью и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о крови и женщинах.
Среди молодёжи суетился Яков Зарубин. Всегда озабоченный, он ко всем подбегал с вопросами, слушая разговоры о революционерах, сердито хмурил брови и что-то записывал в маленькую книжку. Старался услужить всем крупным сыщикам и явно не нравился никому, а на его книжку смотрели подозрительно.
О революционере большинство говорило равнодушно, как о человеке надоевшем, иногда насмешливо, как о забавном чудаке, порою с досадой, точно о ребёнке, который озорничает и заслуживает наказания. Евсею стало казаться, что все революционеры — пустые люди, несерьёзные, они сами не знают, чего хотят, и только вносят в жизнь смуту, беспорядок.
Однажды Евсей спросил Петра:
— Вот вы говорите, что революционеры немцами подкуплены, а теперь говорят не то…
— Что — не то? — спросил с досадою Пётр.
— Что бедные они и глупые… а про немцев — никто не говорит…
— Поди ты к чёрту! Не всё ли тебе равно? Делай, что велят, — твоя масть бубны, и ходи с бубен…
От Саши Климков старался держаться возможно дальше, — запах йодоформа и гнусавый, злой голос отталкивали, зловещее лицо больного пугало.
— Мерзавцы! — кричал Саша, ругая начальство. — Им дают миллионы, они бросают нам гроши, а сотни тысяч тратят на бабёнок да разных бар, которые будто бы работают в обществе. Революции делает не общество, не барство это надо знать, идиоты, революция растёт внизу, в земле, в народе. Дайте мне пять миллионов — через один месяц я вам подниму революцию на улицы, я вытащу её из тёмных углов на свет…
Он всегда создавал страшные планы поголовного истребления вредных людей. Его лицо становилось свинцовым, красные глаза странно тускнели, изо рта брызгала слюна.
Было видно, что все относятся к нему брезгливо, но боятся его. Один Маклаков спокойно уклонялся от общения с ним и даже не подавал ему руки, здороваясь или прощаясь.
Ругая всех товарищей дураками, насмехаясь над каждым, Саша заметно выделял Маклакова на особое место, говорил с ним всегда серьёзно, видимо, охотнее, чем с другими, и даже за глаза не бранил его.
Однажды, когда Маклаков вышел не простясь с ним по обыкновению, Саша сказал:
— Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки жили в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу, носили чистое бельё. И он тоже. А я — мужик; родился и воспитывался, как животное, в грязи, во вшах, на чёрном хлебе с мякиной. У него кровь лучше моей, ну да. И кровь и мозг.
Помолчав, он прибавил угрюмо, без насмешки в голосе:
— О равенстве людей говорят, идиоты. И обманщики — барство, мерзавцы. Проповедует равенство барин, потому что он бессильная сволочь и сам ничего не может сделать. Ты такой же человек, как и я, сделай же так, чтобы я мог лучше жить, — вот теория равенства…
Мельников, занимавшийся сыском среди рабочих, угрюмо поддакивал ему:
— Да, все обманщики…
И, утвердительно опуская лохматую тёмную голову, Он крепко сжимал волосатые кулаки.
— Их нужно убивать, как мужики убивают конокрадов! — взвизгивал Саша.
— Убивать — это жирно будет, но иной раз в ухо свистнуть барина очень хочется! — сказал сыщик Чашин, знаменитый биллиардный игрок, кудрявый, тонкий, остроносый. — Возьмём такой подлый случай: играю я, назад тому с неделю, у Кононова в гостинице с каким-то господином, вижу — личность словно знакома, ну — все курицы в перьях! Он тоже присматривается — гляди, я не полиняю! Обставил я его на трёшницу и полдюжины пива, пьём, вдруг он встаёт и говорит: «Я вас узнал! Вы — сыщик! Когда, говорит, я был в университете, то но вашей милости четыре месяца в тюрьме торчал, вы, говорит, подлец!» Я сначала струсил, но сейчас же и меня за сердце взяло: «Сидели вы, говорю, никак не по моей милости, а за политику вашу, и это меня не касается, а вот я почти год бегал за вами днём и ночью во всякую погоду, да тринадцать дней больницы схватил — это верно!» Тоже выговаривает, свинья! Наел себе щёки, как поп, часы у него золотые, в галстуке булавка с камнем…
Аким Грохотов, благообразный человек с подвижным лицом актёра, заметил:
— И я таких знаю. В молодости он кверху ногами ходит, а как придут серьёзные года, гуляет смирно вокруг своей жены и, пропитания ради, хоть к нам в охрану готов. Закон природы!..
— Есть среди них, которые, кроме революции, ничего не умеют делать, это самые опасные! — сказал Мельников.
— Д-да! — точно выстрелив, воскликнул Красавин, жадно раскидывая свои косые глаза.
Однажды Пётр, проигравшийся в карты, устало и озлобленно спросил:
— Когда кончится вся эта наша канитель?
Соловьев поглядел на него и пожевал толстыми губами.
— Нам о таком предмете не указано рассуждать. Наше дело простое — взял опасное лицо, намеченное начальством, или усмотрел его своим разумом, собрал справочки, установил наблюдение, подал рапортички начальству, и как ему угодно! Пусть хоть с живых кожицу сдирает — политика нас не касается… Был у нас служащий агент, Соковнин, Гриша, он тоже вот начал рассуждать и кончил жизнь свою при посредстве чахотки, в тюремной больнице…
Чаще всего беседы развивались так.
Веков, парикмахер, всегда одетый пёстро и модно, скромный и тихий, сообщал:
— Вчера троих арестовали…
— Экая новость! — равнодушно отзывался кто-нибудь. Но Веков непременно желал рассказать товарищам всё, что он знает, в его маленьких глазках загоралась искра тихого упрямства, и голос звучал вопросительно.
— На Никитской, кажется, господа революционеры опять что-то затевают очень суетятся…
— Дурачьё! Там все дворники учёные…
— Однако, — осторожно говорил Веков, — дворника можно подкупить…
— И тебя тоже. Всякого человека можно подкупить, дело цены…
— Слышали, братцы, вчера Секачев семьсот рублей выиграл?
— Он передёргивает.
— Д-да, не шулер, а молодой бог…
Веков оглядывался, конфузливо улыбаясь, потом молча и тщательно оправлял свой костюм.
— Новая прокламация явилась! — сообщал он в другой раз.
— Много их! Чёрт их знает, которая новая…
— В них большое зло.
— Ты читал?
— Нет. Филипп Филиппович говорил — новая, и сердится.
— Начальники всегда сердятся, — закон природы! — вздыхая, замечал Грохотов.
— Кто читает эти прокламации!
— Ну — читают! И даже очень…
— Так что? Я тоже читал, а брюнетом не сделался, как был, так и есть рыжеватый. Дело не в прокламациях, а в бомбах…
— Прокламация — не взорвёт…
Но о бомбах не любили говорить, и почти каждый раз, когда кто-нибудь вспоминал о них, все усиленно старались свести разговор на другие темы.
— В Казани на сорок тысяч золотых вещей украдено!
Кто-нибудь оживлённо и тревожно справлялся:
— Поймали воров?
— Поймают! — с грустью предрекал другой.
— Ну, когда ещё это будет, а той порою люди поживут с удовольствием…
И всех охватывал туман зависти, люди погружались в мечты о кутежах, широкой игре, дорогих женщинах.
Мельников более других интересовался ходом войны и часто спрашивал Маклакова, внимательно читавшего газеты:
— Всё ещё бьют нас?
— Бьют.
— Какая же причина? — недоумённо, выкатывая глаза, восклицал Мельников. — Народу мало, что ли?
— Ума не хватает! — сухо отзывался Маклаков.
— Рабочие недовольны. Не понимают. Говорят — генералы подкуплены…
— Это наверное! — вмешался Красавин. — Они же все не русские, — он скверно выругался, — что им наша кровь?..
