После одной из бесед Веков сказал Евсею, идя с ним по улице:
— Значит — входят они в силу, слышал ты?.. Невозможно понять — что такое? Тайные люди, живут негласно — и вдруг начинают всё тревожить, — так сказать — всю жизнь раскачивают. Трудно сообразить — откуда же сила?
Мельников, теперь ещё более угрюмый и молчаливый, похудевший и растрёпанный, однажды ударил кулаком по колену и зарычал:
— Желаю знать — где правда?
— Что такое? — сердито спросил Маклаков.
— Что? Вот что — я так понимаю — одно начальство ослабело, наше начальство. Теперь поднимается на народ другое. Больше ничего!..
— И вышел вздор! — сказал Маклаков, смеясь. Мельников посмотрел на него и вздохнул.
— Не ври, Тимофей Васильевич… Врёшь ты… Умный, а врёшь.
Речи о революционерах западали в голову Климкова, создавая там тонкий слой новой почвы для роста мыслей; эти мысли беспокоили, куда-то тихо увлекали…
XIV
Идя в гости к Маше, он вдруг сообразил: «Познакомлюсь со столяром сегодня… Революционер…»
Он пришёл первым, подарил Маше голубые бусы, Анфисе роговую гребёнку; они, довольные подарками, наперебой угощали его чаем и наливкой. Маша, красиво выгибая полную белую шею, заглядывала в лицо ему с доброй улыбкой, и глаза её мягко ласкали его сердце. Анфиса, разливая чай, спрашивала:
— Ну, купец наш тороватый, когда же мы на твоей свадьбе гулять будем?
Евсей конфузился и, стараясь не показывать этого, доверчиво рассказывал:
— Жениться я не решусь, — это очень трудно…
— Трудно? Ах ты, скромница… Марья, слышишь? Трудно, говорит, жениться-то…
Маша улыбалась в ответ на громкий смех кухарки, искоса поглядывая на Климкова.
— Может, они трудность по-своему понимают…
— Я — по-своему!.. — сказал Евсей, поднимая голову. — Я, видите ли, насчёт того, что человека найти трудно, — чтобы жить душа в душу и друг друга не бояться. Чтобы верить человеку…
Маша села рядом с ним, он покосился на её шею, грудь, вздохнул…
«А если сказать им — где я служу?..»
Испуганный этим желанием, он быстрым усилием задавил его и, повысив голос, торопливо продолжал:
— Если человек не понимает жизнь, то лучше пусть он один остаётся…
— Одному — очень трудно! — сказала Маша и налила ему рюмку наливки. Выкушайте!
Евсею хотелось говорить много и открыто, он видел, что его слушают охотно, и это, вместе с двумя рюмками вина, возбуждало его. Но пришла горничная журналиста, Лиза, тоже возбуждённая, и сразу овладела вниманием Анфисы и Маши. Косая на левый глаз, бойкая, красиво причёсанная и ловко одетая, она казалась хорошенькой и бесстыдной.
— Мои идолы созвали гостей на сегодня и не хотят меня отпускать! говорила она, усаживаясь. — Ну, нет, говорю, уж как вам угодно…
— Много гостей? — скучно спросил Климков, вспомнив свои обязанности.
— Мно-ого! Да ведь это какие гости? Никогда никто гривенника в руку не сунет. Даже в Новый год и то два рубля тридцать копеек собрала я на чай с них…
— Небогатые, значит? — спрашивал Евсей.
— Ну, какое богатство? Ни у кого галош крепких нету…
— Кто же они, служащие?
— Разные. Иной в газете пишет, другой просто студент, — ах, какой один хорошенький есть! Чернобровый, кудрявый, с усиками, зубы белые, ровные, весёлый-развесёлый. Недавно приехал из Сибири, всё про охоту рассказывает…
Евсей взглянул на Лизу и опустил голову; хотелось сказать ей:
«Перестаньте!..»
Но вместо этого он тихо спросил:
— Сослан был?
— Кто его знает! Мои господа тоже были ссыльные.
— Кого теперь не ссылают! — воскликнула кухарка. — Жила я у Попова, инженера; богатый человек, свой дом имел, лошадей, жениться собирался, вдруг пришли ночью жандармы — цап!.. И заслали его в Сибирь…
— Я господ своих не осуждаю! — перебила её Лиза. — Нисколько. Они хорошие люди, не ругаются, не жадные… И всё они знают, обо всём говорят…
Евсей беспомощно посмотрел на румяное лицо Маши и подумал:
«Молчала бы, дура…»
— И у нас господа тоже всё понимают! — заявила Маша с гордостью.
— Когда случилось это — бунт в Петербурге, — оживлённо начала Лиза, так у нас все ночи напролёт говорили…
— Ведь и наши были у вас! — снова заметила кормилица.
— Были, были! Много народу было! И говорили они, и писали жалобы, а один даже заплакал, ей-богу!
— Заплачешь! — сказала кухарка, вздыхая.
— Схватил себя за голову и рыдает — несчастная, говорит, Россия! Воды ему давали. Даже мне жалко его, тоже заплакала…
Маша испуганно оглянулась.
— Господи, — как вспомню я сестрицу…
Встала и ушла в комнату кухарки. Женщины сочувственно посмотрели вслед ей, а Климков облегчённо вздохнул и против своего желания спросил Лизу, скучно и с натугой:
— Кому же они жалобы писали?
— Уж не знаю! — ответила Лиза.
— А Марья плакать пошла! — заметила кухарка.
Дверь отворилась, и, покашливая, вошёл брат кухарки.
— Холодновато! — сказал он, снимая с шеи красный шарф.
— А вот, выпей скорее…
— Следует! Здравствуй и поздравляю.
Тонкий, он двигался свободно, не торопясь, а в голосе у него звучало что-то важное, не сливавшееся с его светлой бородкой и острым черепом. Лицо у него было маленькое, худое, скромное, глаза большие, карие.
«Революционер!» — напомнил себе Евсей, молча пожимая руку столяра. И заявил: — Мне пора идти…
— Куда? — вскричала кухарка, схватив его за руку. — Ты, купец, не ломай компании…
Зимин взглянул на Евсея и задумчиво сказал:
— Вчера у нас на фабрике ещё заказ взяли. Гостиную, кабинет, спальню. Всё — военные заказывают. Наворовали денег и хотят жить в новом стиле…
«Ну, вот! — с досадой воскликнул мысленно Евсей. — Сразу начал, — ах, господи!»
Не представляя, к чему поведёт его вопрос, он спросил столяра:
— А у вас на фабрике революционеры есть?
Точно уколотый, Зимин быстро повернулся к нему и посмотрел в глаза. Кухарка нахмурилась и сказала негромко и недовольно:
— Говорят, они везде теперь есть…
— От ума это или от глупости? — спросила Лиза.
Не выдержав тяжёлый и пытливый взгляд столяра, Климков медленно опустил голову. Вежливо, но строго Зимин осведомился:
— Вас почему это интересует?
— Я — без интереса! — вяло ответил Евсей.
— Зачем же вы спрашиваете?
— Так! — сказал Евсей, а через несколько секунд прибавил: — Из вежливости…
Столяр улыбнулся.
Евсею казалось, что три пары глаз смотрят на него подозрительно и сурово'. Было неловко, и что-то горькое щипало в горле. Вышла Маша, виновато улыбаясь, оглянула всех, и улыбка исчезла с её лица.
— Что это вы?
«Это — от вина!» — мелькнуло в голове Евсея. Он встал на ноги, покачнулся и заговорил:
— Я спросил потому, что давно хотел сказать вашей сестре про вас…
Зимин тоже встал, лицо его сморщилось, пожелтело, он спокойно спросил:
— Что — сказать- про меня?
До слуха Евсея дошёл тихий шёпот Маши:
— Из-за чего они?
— Я знаю, — говорил Евсей, и ему казалось, что он поднялся с пола на воздух, качается в нём, лёгкий, как перо, и всё видит, всё замечает с удивительной ясностью, — что за вами следит агент охранного отделения…
Кухарка покачнулась на стуле, изумлённо и испуганно воскликнув:
— Ма-атвей?..
— Позволь! — сказал Зимин, успокоительно проведя рукой перед её лицом.
Потом он решительно и строго приказал:
— Вот что, молодой человек, — вам надо идти домой! И мне. Одевайтесь…
Евсей улыбался. Он всё ещё чувствовал себя пустым и лёгким, это было приятно. Он плохо помнил, как ушёл, но не забыл, что все молчали и никто не сказал ему — прощай…
На улице Зимин толкал его плечом в плечо и говорил негромко, отчётливым голосом:
— Прошу вас к сестре моей больше не ходить…
— Разве я вас обидел? — спросил Евсей.
— Вы кто такой?
— Я торгую…
— А откуда вам известно, что следят за мной?
— Знакомый сказал…
— Шпион?
— Да…
— А вы тоже шпион?
— Нет, — сказал Евсей.
Но, взглянув в лицо Зимина, бледное и худое, вспомнил глуховатый спокойный звук его голоса и без усилия поправился:
— Тоже…
Несколько шагов молчали.
— Ну, идите! — сказал Зимин, вдруг останавливаясь. Голос его прозвучал негромко, он странно потряс головой.
— Ступайте…
Евсей прислонился спиной к забору и смотрел на столяра, мигая глазами. Зимин тоже рассматривал его, покачивая правую руку.
— Ведь вот, — недоумённо сказал Евсей, — вам сказал правду, что за вами следят…
— Ну?
— А вы сердитесь…
Столяр наклонился к нему и облил Климкова волною шипящих слов.
