— Я пойду, — решительно заявил Эньлай.
— Имеете отношение к медицине?
— Почти.
— Во всяком случае, узнаете, что там. Я буду в операционной.
После того как Пантелей сделал перевязку раненому, тот заметно оживился и начал вводить свои порядки:
— Слышь, лепила, мне путную хату организуй, чтоб с комфортом и чтоб тунгусов рядом не было.
— Тунгусов у нас нет, — спокойно ответил Пантелей, — палат свободных много, выбирайте любую.
— А китаец чё — не тунгус? Ты фуфло не гони, каталка где?
— Вы можете ходить?
— Ты, чертила, работу свою делай, ампулу мне подгони, похавать, и чтоб ящик был, у меня все цифры здесь, — он гордо кивнул на правое запястье.
— У вас чип?
— Это у вас чип, а у нас тут — бабосы! Я плачу — понял?!
— Деньги здесь не важны. У меня даже нет считывающего устройства.
— Я тебе очки попишу, лепила, ты кому гонишь? Я чё, зря в городе Катаеве этот чмель поставил?
— В каком городе?
— В Абвере ставили, на зоне…
— Ах, как я сразу по речи вашей не понял, что вы из тюрьмы.
— Ах, бах, в пах! Да меня из ямы только потому и выпустили, что я на эту хрень согласился! Я на заимке не один месяц гнил!
— А мой друг не согласился…
— Друг? Чалится, что ли?
— Да, опять сидит где-то. Он меня спрашивал, ставить ли ему чип, а я написал, что это от дьявола.
— Чё? Какого дьявола? Ты чё пунишь?
— Саша сначала тоже так думал…
— Какой Саша? Чё ты лепишь?
— Сажаев Саша, у вас там его Саженем зовут.
Раненый схватил воздух ртом и какое-то время не мог выдохнуть. Он заметно покраснел, а на коротком ёжике волос выступили крупные капли пота.
— Сажень? Ты не задвигаешь?
— Мы с детства друзья.
— Э, так ты чё молчишь, доктор? Это же во всей Ельне уважаемый человек. Академик! Козырный! Постой-постой… Эт у тебя имя такое смешное? То ли Телёнок… То ли Понты-лей…
— Пантелей…
— Во я вспотел! Брат, ты другу своему только не пиши, что я тут тебе… У меня Аллигатор погоняло… — Аллигатор длинно выматерился, отчего Пантелей заметно поморщился. — Извини, ты музыки не знаешь. А зовут меня Лёхой, Алексеем. Так ты говоришь, Сажень эти чипы ставить не стал?
— Не стал.
— Вырезать можешь? — он снова кивнул на руку.
— Чипы?
— Ну не аппендицит же!
— Но это уголовно наказуемо…
— Слушай, точно про тебя говорили, что ты святой. Говорили, у Саженя друг святой. — При этих словах Пантелей смущённо опустил голову и ещё больше ссутулился, Алексей же смотрел на него теперь с каким-то нескрываемым, почти детским восхищением: — Он так про тебя рассказывал, что теперь для каждого блатного обидеть человека по имени Пантелей как обчуханиться… Ты правда с ним на первые дела ходил?
— Правда, только я не знал…
— Круто! Я не сдам, доктор, я не фитиль какой-нибудь… Вырежешь? Не бойся.
— Я не боюсь. Вырежу.
— Сейчас режь!
— Хорошо…
Глава четвёртая
1
Водители, отправленные Никоновым из города, вернулись через три часа один за другим. Рассказывали, не торопясь, не перебивая, а дополняя друг друга, ничему уже не удивляясь и никого не удивляя.
— Выехать невозможно. Километров тридцать по трассе проезжаешь, потом вроде едешь, а вроде и не едешь…
— Ну да, как бы и пейзаж за окном меняется и асфальт под колёса летит, а я вот до заправки, той, что в шестидесяти километрах, так и не доехал. Развернулся обратно до километрового столбика, от него снова начал. По спидометру еду, километры мотаю, бензин жгу, а до следующего столба так и не доехал.
— Кранты полные!
— Может, нас это, как в фантастике, силовым полем ограничили?
— Силовым полем? — задумался в ответ Никонов.
— Ну да. Типа колпака.
— Да ну, фигня какая-то, — усомнился второй водитель.
— Тут без бутылки не разобраться, — отшутился Олег и добавил уже серьёзно: — Если колпак, то и вылететь нельзя. Надо в аэропорт съездить, может, там лётчик какой завалялся… Ну… в гостиничке лётного состава. С ума там сходит. А мы и не знаем.
— Так съездим мы.
— Сгоняйте. Только, ребята, мне пару часов поспать надо. Я ночь на ногах. Старый уже для круглосуточного боевого дежурства.
— Ну так понятно…
— Вы когда вернётесь, давайте здесь, часа через три, пересечёмся. Если в порту кто-то есть, или сюда пусть едут, или там ждут. А меня чего-то плющит уже. Ещё серятина эта в небе.
— Да у меня вот тоже голова заболела. Особенно когда на одном и том же месте километры мотал. Блин, сказки какие-то. Кто бы мне ещё вчера сказал, что такое может быть, я бы не поленился до психушки свозить.
— А может, могильщик этот прав? И этот — пакопалипсис нам всем пришёл?
— Апокалипсис, — поправил Никонов. — Может, и он.
— Чё он там про праведников говорил? Один-то хоть есть у нас?
— Если хоть кто-нибудь себя так назовёт, значит — не он, — улыбнулся Никонов.
— Ладно, поехали мы. Лично я не могу просто так, сложа руки, сидеть. Сдохнуть можно.
— Ещё на заправку заедем, если электричество дадут, надо разных машин заправить побольше, мало ли что. Мародёрами нас потом не посчитаешь, если мы чужие машины вскроем?
— Не посчитаю, — ответил Никонов, — для дела же. Действительно — мало ли что…
— И это… там на окраине ещё какие-то ребята группируются. Тоже машины шерстят…
Но Никонов уже не мог воспринимать. Он окончательно поддался усталости, заметно побледнел, стал поминутно жмуриться и трясти головой. Заметив это, Аня подошла и потянула его к машине:
— Пойдёмте, товарищ командир, пора сон-час объявлять.
— Да уж, отбиться не помешает. Ты действительно хотела спрыгнуть с колокольни?
— Не знаю. Достало всё. Безнадёга какая-то…
— И не страшно было?
— Нет. Вот только задумалась, что бессмысленнее — моя жизнь или моя смерть? Поняла вдруг, что и смерть может быть абсолютно бессмысленной.
— Может, — согласился Никонов. — Я видел если не тысячи, то сотни бессмысленных смертей… — Помолчал и добавил, открывая дверцу автомобиля: — Хотя…
Аня посмотрела на него с таким вниманием, как будто он знал ответ на самый важный вопрос. Заметив это, Никонов зримо смутился и передумал продолжать фразу. Сказал другое:
— Утро вечера утрене́е. Что-то меня совсем клонит…
В машине Олег опустил спинку сиденья и уснул мгновенно. Анна некоторое время смотрела на него, помахала рукой уходящему вслед за Макаром Михаилу Давыдовичу, что время от времени взирал на неё с призывной тоской во взгляде, и приклонила голову на стекло.
Олегу почти сразу стал сниться сон, который периодически возвращался к нему в течение многих лет в разных ипостасях. Он даже понимал, что это сон, но не имел сил прервать его пробуждением. В этих видениях реальность переплеталась с вымыслами подсознания (или что там ещё отвечает за деятельность мозга во сне?), но сюжетной основой оставался давний бой, который стоил Никонову генеральских погон. Человек, который не глушит свою совесть, и во сне и наяву то и дело испытывает приливы стыда за те или иные поступки, начиная с раннего детства. Голос совести — голос Бога. И какая-нибудь невинная с первого взгляда шалость или пустая фраза, брошенная походя, могут содрогать душу подобно землетрясению или тянуть из неё нечто похожее в материальном мире на жилу, заставляя испытывать неизбывное чувство тоски. «Исповедоваться!» — строго говорил в таких случаях отец Сергий, и Никонов в очереди на исповедь старался собрать, упорядочить в голове всё, что тревожило его совесть. Но вот последнее в его военной карьере задание так и оставалось вопросом, который не мог разрешить даже умудрённый опытом духовных проблем и душевных мучений своей паствы батюшка. «Бог рассудит», — был ещё такой ответ, но в нём было больше философской расплывчатости, чем нужного решения, снимающего тревожное состояние. Так, во всяком случае, казалось Олегу Никонову. И поэтому бой продолжался, он никак не мог завершиться. Потому что нужно было, чтобы Бог рассудил…
Проваливаясь «в объятья Морфея», Никонов успел понять, почему сон снова вернётся. Из-за вопроса о бессмысленности смерти. Всё правильно: если смерть бессмысленна, то и жизнь бессмысленна. Старшина Старостенко, с которым он прошёл огонь, воду и медные трубы, умирая на его руках, шептал сквозь кровавую пену о бессмысленности смерти. «Как-то бессмысленно, командир…» — жаловался он. Но в ту минуту Никонову было не до философских категорий, потому что друг и напарник умирал на руках офицера по вине этого офицера. Бой не мог завершиться…
Банальная диверсионная задача — взорвать дом и уничтожить всех его обитателей — обернулась трагедией для группы. Ах, как потом сурово рычал генерал: «Нельзя себе позволять интеллигентского сюсюканья, Никонов, нельзя, военный просто выполняет приказ, любой ценой, иначе он не военный…» Дом заминировали тихо и чётко, Старостенко со вторым — страховочным — пультом в руках уходил через внутренний дворик, и Никонов вдруг услышал его тревожный шёпот в наушнике:
