Перед этим изображением я надеялся источить свое нетерпение, без препон проскользнуть из прошлого в будущее, от посулов к действительности. Я плохо рассчитал. Портрет Сюзанны говорил не о надежде, а о бесполезном ожидании и отсутствии. Как все портреты, он был лишь дубликатом; применительно к Сюзанне — дубликатом отсутствия. Он напоминал мне о том, о чем я до сих пор старался забыть: об этом ужасном завтра (которое уже наступило, так как было за полночь), когда, снова потеряв Сюзанну, я пойду просить руки Клэр. Мне тогда придется призвать на помощь всю свою беспечность, чтобы довести до конца нелепую роль, которую я согласился играть.
При мысли о завтрашнем дне я покрывался испариной. Решительно мне нездоровилось. На меня накатывали волны жара, вдруг начиналась дрожь в руках. А я-то думал, что выздоравливаю!.. Раз я отказался от роскошных доз, я думал, что выздоравливаю. В этот час полного воздержания я осознал, как жизненно необходима мне та минимальная доза, без которой я сходил с ума.
Я попытался походить, чтобы успокоиться. Вошел в гостиную. Раскрытый чемодан Сюзанны стоял на столе. На поверхности лежали лишенные таинственности предметы, которые в поездке должны быть под рукой: зеркало, туалетные принадлежности, тапочки. Сюзанна, наверное, много путешествовала во время своего отсутствия. Там было много нового: красивые флаконы, отделанные кожей и никелем (старые, надо думать, скончались в дороге, и их заменили). Под ними виднелись краешки белья в цветочек, тонкие ленточки бретелек. А под ними начиналась тайна. Возможно, набравшись смелости, я смогу найти на дне чемодана то, о чем думал. Ибо я не переставал думать об этом. Словно случайно, мой взгляд уперся в чемодан. Но на самом деле я ничего не отдавал на волю случая. Та же навязчивая идея, что направляла мой взгляд, руководила бы и моими руками.
Я резко повернулся спиной к чемодану. Прислонился к столу, сложив руки за спиной, потому что было бы действительно ужасно рыться в чемодане Сюзанны. Но мои руки знать не знали таких тонкостей. У меня были руки таможенника; они разом проникали сквозь шелковистую толщу, обследовали углы, где скрывается все самое потаенное, и середину, еще более тайную, потому что первая мысль приходит об углах.
Связка писем, не то. Шоколад, сигареты; это неинтересно. Коробка, вот оно, то самое.
Быстренько запустил руку, походя удивился (как она все это раздобыла?) и вернул на место: ну вот, я и застраховал себя от завтра. Я спрятал свою добычу в тумбочке. Я дрожал. Но какая тихая ночь!
Я вернулся к чемодану; стащил еще несколько ампул, у Сюзанны их столько! Ах! Она женщина; она пользуется своими чарами; а сейчас и я ими пользуюсь.
От того только, что я держал в руке эти несколько ампул, на меня напал столбняк. У любого человека текут слюнки при виде лакомого блюда, а я, по реакции того же рода, но противоположного действия, чувствовал, всего лишь глядя на эти ампулы, как у меня пересыхает во рту, словно после укола, а руки повисают в истоме. Я изнемогал от желания. Только бы Сюзанна пришла!..
Теперь у меня рябило в глазах, я видел прыгающее изображение, как на первых кадрах фильма. Изображение прерывалось темными провалами, словно я смотрел диапозитивы. Я видел, как подрагивает свет от лампы. Мои руки тоже дрожали, но по-настоящему. В моей комнате, вдруг раздавшейся вширь и вглубь, под мебелью притаилась тоска. Мне становится страшно. Я не смогу ждать.
Раньше, когда я готовился к экзаменам, у меня была склонность слишком много курить за работой. Тогда я клал на стол сигарету и говорил себе: «Когда выучу десять страниц, выкурю ее». Теперь я положил перед собой ампулу; если через час Сюзанна все еще не придет, я ее впрысну.
Я прождал час, жуткий час. Снова лег. Сердце колотилось у меня в горле, в висках и в запястьях; оно стучало так громко, что я боялся, как бы оно вдруг не остановилось. Рот наполнялся слюной, которую я никак не мог сглотнуть. Я дремал. В метре над моей головой, словно тяжелый газ, плавало теплое и удушливое оцепенение. Со своего места я видел в окно деревья городского сада, похожие на гигантских рыб в подсвеченном аквариуме. Скоро рассветет.
На улице снова разговаривали; но на этот раз я узнал голос Сюзанны. Наверное, она прислонилась к решетке сада, с мужчиной у своей груди. Я иначе представлял себе ее возвращение. Но в конце концов я снова ее увижу. Только ее присутствие незаменимо.
Я услышал ее шаги на лестнице, потом в коридоре. Эта поступь не похожа ни на какую другую, она опиралась лишь на кончики пальцев. Она никого бы не разбудила, даже меня, вовсе не спавшего. Можно было подумать, что Сюзанна сбилась с пути. Она зажигала и гасила свет; сновала из кухни в гостиную. Затем диван в гостиной скрипнул. Она укладывалась. Не повидавшись со мной. Она не придет ко мне. Я хотел было встать и пойти к ней, но не чувствовал в себе на это сил; я боялся упасть по дороге, если у меня вдруг подкосятся ноги, подогнутся колени.
Но Сюзанна снова принялась ходить, влажно шлепая босыми ногами. Сейчас моя дверь откроется и снова закроется. Моя постель распахнется, продавится под весом Сюзанны. Мои руки сомкнутся вокруг ее свежести. Мои руки, так долго сжимавшие Клэр, сначала удивятся, но потом найдут свое место на этом теле, одновременно тяжелом и легком, более длинном и плотном, чем у Клэр.
Но ничего не произошло. Ясно — она не придет. Все кончено. Я подождал еще несколько минут. Утро заглядывало в тихий дом, отбрасывало глубокие и теплые, ужасно печальные тени. Я протянул руку к тумбочке. Я перестал ждать. Никогда я не кололся в такой ранний час. Я чувствовал, как тает тяжесть на веках и на лбу. Один за другим просыпались все уголки моего тела: сначала глаза, проницающие полусвет, голова, освободившаяся наконец от костяного шлема, потом легкие ноги, а поверх ног — все мое тело, словно воздушный шарик, от малейшего толчка взмывающий к потолку. Я встал.
Я проснулся. Мне приснилось, будто я укололся. Со мной такое иногда бывало. Укол еще предстояло сделать: я задыхался. Сюзанна все еще шлепала босыми ногами. Я ее подожду.
Дверь моей комнаты медленно открылась. Появилась Сюзанна, прижав палец к губам, с красными щеками, болтающейся головой и волосами, с развеселым видом, как у куклы.
— Я увидела свет у тебя под дверью и подумала, что ты не спишь.
В вечернем платье, длинном и цветистом, босая, она показалась мне огромной, гораздо красивее, чем в моих воспоминаниях. Ей было неловко своих ног, такие они были голые и обыденные.
— Помоги мне, пожалуйста, снять платье.
Она для этого и пришла. Это тесное в талии платье можно было снять только в четыре руки. Я снял его, словно шкурку с кролика, вывернув наизнанку. Под ним Сюзанна оказалась вся золотистая, словно долгое время провела на пляже. Она закончила выворачивать платье, опустив голову. Затем встала и, словно охваченная головокружением, оперлась о стену, расставив пальцы.
— Ты больна?
— Смотри.
Она показала мне бедро, усеянное точками уколов и вздутое от огромного нарыва. Я хотел положить руку ей на бедро. Сюзанна закричала.
Я проснулся. Сюзанна все еще ходила в соседней комнате. Я попытался подняться, но нахлынувшая тоска опрокинула меня на бок.
Еще два или три раза все повторялось по кругу: мне снилось, что я делаю себе укол, потом в мой сон входила Сюзанна, потом я просыпался, но только наполовину. В липкой полудреме я не мог пошевелиться. Несколько раз протягивал руку к тумбочке. Наконец мне удалось дотянуться до шприца. Клейкая масса сна растворилась. Голова стала ясная, свежая (ибо вопреки расхожему мнению морфий — худший враг сна). Я стал здоровым, не порхающим и словно лишенным веса, как только что во сне, а просто нормальным. Только что мне снился сон. На самом деле наркотик уже давно не являлся для меня экстазом, приложением к жизни. В разумных дозах он был лишь необходимым лекарством, благодаря которому я мог побороть свою тоску, вернуть силу и жизнь телу, которое повиновалось только его бичу.
Вот я на ногах и здоров. Я дохожу до самой двери, и то, что я вижу в гостиной, в зеленом рассветном свете, обладает выпуклостью, кремневой остротой, которая не обманет. Я уже не сплю.
Сюзанна здесь, стоит у окна, повернувшись ко мне спиной. Она собирается уезжать. Поставив у ног закрытый чемодан, она завершает свой макияж. Должно быть, она увидела меня в зеркало пудреницы.
— Ты уже встал? — спросила она.
Она не обернулась. В ее голосе звенит жесткость реальности. Голубое платье, которое я видел накануне висевшим на окне, теперь надето на Сюзанне. Все готово к отъезду. Кроме меня.
— Ты не уедешь, — сказал я. — Не сейчас: это невозможно.
Она поворачивает ко мне лицо, еще более бледное, чем во сне, цвета слоновой кости, с двумя неуловимыми морщинками в углах рта.
— У меня нет выбора, — отвечает она.
