Снова была свадьба, мамину комнату и квартиру они обменяли на хорошую двухкомнатную квартиру и стали опять вместе жить-поживать и добра…
Нет, добра они не наживали, поскольку иссякнувший в трудовых подвигах на ниве корабельных холодильников Леша тут же рухнул на диван (правда, уже в их собственной с Катей комнате) и приволок на свое ложе полную наволочку грецких орехов. Он отличался постоянством, и в это понятие входили и его любовь к Кате, и диван, и орехи. Даже вскоре появившаяся дочь Юлечка ничего особенно не изменила. Правда, Кате пришлось на год засесть дома, но девочка росла спокойная и с интересом прислушивалась к телефонным разговорам, которые вела ее мама, одновременно кормя дочь грудью.
Когда наступили новые непонятные времена и стали закрываться расплодившиеся в громадном количестве и, как выяснилось, никому не нужные НИИ, Лешин институт тоже рухнул, но не до конца. Он как бы существовал, Лешу не уволили, но на работе он почти не появлялся («А, там делать нечего»), хотя деньги какие-то ему платили. Совсем крошечные, но «мне хватает», говорил он, пересыпая из кулька в наволочку орехи. Теперь он почти не вставал, листал газеты и пялился в телевизор, время от времени впадая в спячку. Его любимую яичницу приносили ему на диван, и он наловчился есть ее лежа, хотя иногда некоторые кусочки падали мимо рта и размазывались по дивану.
Катины же дела шли довольно успешно, она работала в какой-то лаборатории по сертификации и со своим общительным и, как теперь говорится, коммуникабельным характером находила заказчиков и заключала договора. Ее должность называлась новым словом «менеджер». Она даже могла скопить денег на две путевки в Анталию, на десять дней, но Леша ехать отказался. «И что я там буду делать?» – удивленно спросил он. «То же, что и здесь, – лежать». «А зачем куда-то ехать, чтобы лежать?» «Там ты будешь лежать на пляже», – объясняла Катя. Но в итоге она поехала одна, а на оставшиеся деньги купила там себе премиленькую дубленочку с капюшоном.
Теща Елизавета Петровна вышла на пенсию, чтобы приглядывать за внучкой, у которой, как она объяснила, трудный возраст, пятнадцать лет. Ей, конечно, виднее, она педагог, хотя ничего трудного у Юлечки не было, она росла спокойной и послушной девочкой, плоть от плоти этой семьи, где никто ни на кого не раздражался и не учил жить.
Елизавету Петровну не раздражал даже вечно лежащий на диване зять, а ведь какой ангельский характер надо иметь, видя перед собой постоянно лежащего здорового и относительно молодого мужика, которому все по барабану, который палец о палец и т. д.
Но – ничего подобного, подумаешь, лежит и лежит, у всех свои плюсы и минусы. Только однажды, когда завели скотчтерьершу Топу и с ней надо было по вечерам гулять (Юлечку в темноту не отпускали), Елизавета Петровна сказала как-то Кате, впрочем, вполне благодушно: «Скажи своему спящему красавцу, чтобы собаку вывел». «Да ну, мам, легче самой сходить», – отмахнулась дочь. Кого она имела в виду под «самой» – неизвестно, но, судя по всему, не себя, так как тут же села звонить по телефону. Елизавета Петровна надела растоптанные боты и пошла с Топой на улицу. Можно было бы сказать: «И все у нее внутри клокотало от возмущения, но она с трудом сдерживала себя». Но это было бы неправдой, потому что ничего у нее не клокотало, а значит, и сдерживать было нечего.
И вдруг Елизавета Петровна преподнесла сюрприз. Началось с того, что, собираясь по вечерам гулять с Топой, она вместо растоптанных бот стала надевать туфли. Затем был извлечен из недр шкафа забытый берет, в котором Елизавета Петровна когда-то ходила в театры со своим классом, и вообще за час до выгула собаки Елизавета Петровна начинала загадочно улыбаться, заговорщицки переглядываться с Топой, укладывать в какую-то замысловатую прическу волосы и беспрерывно смотреть на часы. И наконец, водрузив на прическу берет, тожественно выходила за дверь, ведя на поводке Топу, явно довольную таким поворотом дела, поскольку гуляли с ней теперь не пять минут, как раньше, а почти по часу. Однажды их не было больше двух часов, и взволнованная Катя бегала по всем дворам, разыскивая пропавшую маму с собачкой. И даже Леша, стоя на балконе, кричал на весь двор: «Топа, Топа!» В ответ на упреки, которыми ее встретили дома, Елизавета Петровна заявила, что она взрослая женщина и имеет право на личную жизнь. Выяснилось, что «личная жизнь» представляла собой «серьезного, интеллигентного и очень одинокого человека», с которым Елизавета Петровна познакомилась в скверике, где одинокий человек выгуливал своего фокстерьера Тузика. И что она сегодня была у него в гостях. Одинокий человек жил, естественно, один, и все в его квартире было сделано своими, т. е. его, руками, и книжные полки, и шкафчики в ванной. И, кстати, краны там не текут, потому что у человека золотые руки, не то что у некоторых. И этот одинокий человек по имени Петр Иванович угощал ее чаем и пирогами с курагой собственной выпечки, он еще и большой кулинар. Через неделю Петр Иванович был приглашен на обед. Елизавета Петровна очень нервничала, ей хотелось удивить гостя. Но, поскольку на этом поприще она не блистала, удивить она смогла только котлетами, с которыми с непривычки возилась полдня. Петр Иванович оказался очень серьезным, убеленным сединами мужчиной лет под семьдесят. Он был в серо-голубом костюме и в красной водолазке. Елизавете Петровне и Кате он вручил по гвоздике. Потом молча и одобрительно осмотрел квартиру, вымыл руки в ванной из неисправных кранов (от чего Елизавета Петровна очень смутилась), и они всей семьей сели за стол. Петр Иванович, опять же молча, съел котлеты с картошкой, после чего заметил, что, конечно, ничего, есть можно, но в фарш стоит провернуть капустный лист и натереть на мелкой терке сырую картофелину. Конечно, так тоже вполне съедобно, но с капустным листом лучше. В общем, через месяц Елизавета Петровна объявила, что выходит замуж.
Судя по всему, она приготовила к этому случаю целую речь, объясняющую ее решение, и, несмотря на всякие отвлекающие возгласы «Ну, бабуля, ты даешь!» – от Юли и «Мама, я так за тебя рада!» – от Кати, речь была произнесена. Она сказала, что хочет устроить свою личную жизнь, и неизвестно, представится ли еще такой случай. И что она их не бросит, будет часто приходить в гости, благо квартира Петра Ивановича через дом, почти рядом. И что Петр Иванович молод душой, и у них общие интересы, оба любят смотреть мексиканские сериалы. И еще, что ей нравится, что у него имя как у ее папы, и она чувствует с его стороны отеческую заботу. И вообще, в ее возрасте надо думать о том, кто подаст стакан воды в старости. Тут она всхлипнула, и Юля кинулась к ней с криком: «Бабуля, я, я подам!» Но Катя сказала, чтобы она не лезла не в свое дело и что она, Катя, понимает маму, желает ей любви и прочее.
Мамины доводы начали рушиться один за другим почти сразу. Во-первых, ходить в гости к дочке ей не пришлось, поскольку свою квартиру Петр Иванович отдал племяннику-сироте. Правда, у сироты была мама, сестра Петра Ивановича, и был жив папа, но он бросил их давно, и толку от него не было никакого. Так что Петр Иванович с двумя чемоданчиками и фокстерьером Тузиком вселился к матери в комнату. В одном чемоданчике лежала новая атласная пижама бордового цвета, тапочки и старые свитер и брюки. А в другом – инструменты, всякие там отвертки, плоскогубцы и прочие необходимые для его «золотых рук» вещи. Правда, использовать эти инструменты Петр Иванович, судя по всему, не собирался, а когда Елизавета Петровна намекнула, что вот, краны, мол, текут, Петр Иванович заявил, что чинить ничего принципиально не будет, потому что в соседней комнате валяется весь в скорлупе инженер по холодильным установкам, в два раза моложе его, которому починить краны раз плюнуть, и он, этот инженер, в этой квартире живет всю жизнь, а не без году неделю, как Петр Иванович, и вообще, он за справедливость. Все несколько оторопели и промолчали, а что тут скажешь, когда пришелец Петр Иванович кругом прав. И еще они вдруг испуганно поняли, что в семье появился вирус раздражительности, а как ему противостоять – неизвестно. Впрочем, демарш больше не повторялся. Кроме того, параллельно кранам рухнула вешалка в прихожей, но мужская часть населения в количестве двух человек ничего не предпринимала – один из-за лени, другой – из принципа, и пальто клали кучей на вытащенный в прихожую стул. Кстати, свои кулинарные способности Петр Иванович тоже не демонстрировал. «У меня для этого теперь есть жена», – говорил он и нежно целовал ее в щеку. Однако, не надеясь на неопытную в этом деле жену, он завел блокнот и писал для нее «инструкции по приготовлению всяких блюд» (он так и назвал это почему-то не рецептами, а «инструкциями»). Правда, телесериалы они смотрели вместе. Но вот однажды, в самом интересном месте, когда дон Педро планировал какую-то очередную пакость Хуаните (или наоборот), Петр Иванович вдруг объявил, что у него засосало «под ложечкой» и чтобы Елизавета Петровна срочно поджарила ему картошечки. Несколько огорошенная Елизавета Петровна направилась в кухню. «И соломкой, Лизанька, соломкой, а не кружочками, как в прошлый раз!» – прокричал ей вслед Петр Иванович. На кухне Катя, как всегда, трепалась по телефону. Елизавета Петровна вытащила из пакета картошку и стала чистить, бормоча: «Нет, вы подумайте, еще и соломкой, нашел время…» Катя, уловив в голосе матери непривычные раздраженные нотки, быстро закончила разговор. «Мам, ты что, почему ты вдруг чистишь картошку, а как же твой дон Педро?» «Дон Педро? – хмыкнула Елизавета Петровна. – Мой дон Педро сидит в атласной пижаме и требует… – она вдруг затряслась от с трудом сдерживаемого смеха, – требует… картошки, причем… – она смеялась уже не сдерживаясь, – …причем… „соломкой“, ой, не могу!» Катя, хотя не очень поняла, в чем дело, глядя на хохочущую мать, тоже начала смеяться. Глядя друг на друга, они буквально покатывались со смеху, постанывая и вытирая выступившие от смеха слезы. В дверях кухни появился Леша. «Что это с вами?» – несколько испуганно спросил он. Катя с мамой на мгновение замерли, посмотрели на Лешу, потом друг на друга и буквально согнулись пополам от нового приступа смеха. «А это… Мой… мой… – постанывала, изнемогая, Катя, – это мой… дон Педро, ой, не могу!» Леша оскорбленно удалился. Отсмеявшись, Елизавета Петровна начала на разделочной доске резать соломкой картошку. «Мам, ну на что он нам, а? – закуривая, задумчиво произнесла Катя. – Может, завязать тебе с этим делом?» «Да ладно, – махнула рукой Елизавета Петровна, – пусть живет, куда ж его теперь денешь?» «Вот тебе и стакан воды», – опять сказала Катя. «А ты что, думаешь – он не даст мне стакана воды в тяжелую минуту? – Елизавета Петровна выложила картошку в сковородку. – Даст, как миленький. – Она закрыла сковородку крышкой и, вздохнув, неуверенно добавила: – Может быть…»
