— Тебе здесь нравится?
— Очень, — не кривя душой, отозвалась я, не очень понимая, к чему клонит Лекса. Болезненно кольнуло в груди — а что если это намек на то, что он оставит меня тут? С другой стороны — какая разница? Юма придет, а Аюста мне не поможет — я буду биться совсем одна. Будет ли толк, если он заберет с собой опустевшую оболочку? Не конфетку, а лишь фантик…
— Мне тоже. Знаешь, я бы хотел здесь жить, — сказал он, а у меня отлегло. — Мне нравится тут. Иду вот по улице, смотрю по сторонам — и понимаю, что это мой город.
— Я тоже…
— Что — тоже? — не понял писатель.
— Тоже так хочу. Идти по улице и смотреть по сторонам. Пение птиц хочу слышать. И вообще…
Лекса смущенно примолк, стараясь не смотреть в мою сторону. Парень, одетый в костюм зайца уже давным-давно куда-то свинтил, оставив после себя разве что пустой мешок. Забыл, подумалось мне. Я боролась с желанием обернуться, повернуть голову и посмотреть на Лексу, обратить на него свой взор. Испугается? Подпрыгнет до потолка? Скажет, что я аномалия? А вдруг? Мне очень не хотелось, чтобы он меня боялся.
Прошло всего несколько часов. Мой писатель тискал в руках ребристый черный телефон, ожидая звонка — а может и сам кому-то хотел позвонить. Он не посвящал меня в свои будущие планы¸ загадочно улыбался, а мне оставалось только ждать. Скоро полночь, говорили политики, актеры и певцы. Скоро Белый Лис сделает еще один шаг, а в календарике придется менять цифру — мудро вещали священнослужители разных стран. Генерала Метель не показывали, а в новостях все вдруг забыли о том, что где-то рядом с границей идет война. Брызгало шампанское, разливаясь по бокалам, престарелые девы не первой свежести, разодевшись в черно-блестящие наряды, скалили неестественно белые зубы в устрашающих улыбках. То и дело на заднем плане появлялся то серый заяц, символ обновления, то Хладная Госпожа, вместе с слугой недотепой, то высовывалась мордочка пресловутого Лиса — вот-вот собирающегося перешагнуть. Куда? Куда-то в будущее. А у нас с Лексой лишь пузатая пластиковая бутыль черного ахеса, да и тот, если верить разочарованному ворчанию писателя, теплый. Ахес, говорил он, всегда должен быть хорошо газированным и чуть ли не до льда холодный. Только тогда можно прочувствовать его вкус. А еще неплохо к нему корочку черного хлеба…
Корочкой черного хлеба нас перед праздником не одарили, однако Лекса приволок большущий блин, облитый красно-желтым соусом, с вкраплениями грибов, колбасы и чего-то еще. Пирог бедняков называется, сказал. Пахло очень даже ничего. Глядя на то, как Лекса с упоением поглощает этот самый пирог, я завистливо поглядывала на него. Я не ощущаю вкуса, не могу что-то попробовать на зуб, на язык — мне даровано лишь было улавливать запахи. Вместе с тем, я понимала, что теряю нечто большее, чем просто наслаждение пищей. Иногда мне вот так же хотелось налить в стакан холодного ахеса, послушать, как он шипит и играет газами, а потом, маленькими глоточками, пить на протяжении часа, а то и двух, как это любил делать писатель.
Песни были все как на подбор. Белокурая женщина лет сорока, а может быть и больше, во всю тискала в руках микрофон и завывала почти веселую песню — про пять минут. Что вот эти-то самые пять минут до обновления — как раз то самое время, чтобы обо всём друг другу рассказать и попросить прощения — если есть за что. Почти сразу же моих ушей коснулась фальшь, а я не могла понять, что же именно мне так не нравиться в этой песне? Может быть, ритм? Так нет же, четко выверен — скрипка, трубы и тонкая свирель флейты. Всё, как и требуется. Тогда, может быть, голос? Так нет же — попадает в ритм, не фальшивит… тогда что же это, мне неугодно то, что песня просто спета идеально? Или же она мне просто не нравится? Лекса, прослушав первый куплет, нахмурился и переключил.
— Каждое обновление одно и тоже, — пробубнил он себе под нос, отрицательно покачав головой.
— Знаешь, эта песня… какая-то фальшивая. Как будто ненастоящая. — неуверенно, словно стесняясь продолжить, начала я. Лекса внимательно смотрел на меня, ожидая продолжения. — Ну, тут вроде всё хорошо: и ритм, и музыка, и голос… а всё равно что-то же не так.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Эта песня под фанеру.
— Под фанеру?
— Ну, то есть, она ненастоящая. Думаешь, это на самом деле та тётка пела? Песня записана на пластинку — вместе со словами музыкой. Её тысячу раз пели, перепевали — чтобы звучала идеально.
— Она и звучит идеально! — вступилась я. — Вот только всё равно как-то… не по-настоящему.
— Наверно, если очень долго мучить одни и те же слова, произнося их не для того, чтобы спеть, а для того, чтобы они звучали идеально — теряется жизнь в самой песне?
Цепочка приветственно лязгнула, словно подсказывая мне, что сейчас я получу еще один ответ на свой вопрос, еще одно звено. Радоваться или смеяться?
— Подожди, что ты хочешь этим сказать?
— Представь, что я пишу книгу. Пишу не для того, чтобы высказать какую-то мысль или чему-то научить читателя, а просто для того, чтобы там был… текст. Идеальный, выверенный, вымученный — но текст без души, без особого смысла, без идеи.
— Но я много раз видела, как ты пишешь, а потом тут же стираешь! — я возмутилась. Наверно, будь я чуточку поподвижней, еще бы заерзала на одном месте. А цепь насмешливо звенела — я буквально слышала шелест трения звеньев друг о дружку. Тайна, вопрос, загадка насмехается надо мной, не желая давать определенного ответа несчастной кукле. Хочешь быть живой? А зачем тебе? Лучше коллекционирую то, с чем жизнь можно сравнить, складывай, сплетай и может быть тогда… что будет тогда? Не знаю.
— Да, — не стал отрицать Лекса и качнул головой, — но ты ведь не забывай, что читатель должен мою мысль понять. Это я, когда печатаю, знаю, что хочу сказать — но не всегда получается это сделать так, чтобы было понятно остальным. Я не мучаю текст, я всего лишь правлю его, шлифую, делаю не идеальным — а понятным. Он остается живой. С песней, наверно, так не получится. Для творчество нужно настроение — особое, необычное. И вдохновение, а оно штука редкая. Бывает, придешь домой с желанием бухнуться на стул, сцапать клавиатуру и писать — писать до потери пульса. А выходит две-три строки и те не так, как должны быть.
— И что же ты тогда делаешь?
— Откладываю в сторону. Беру выходной, таймаут, маленький отпуск. День, два, ну, может быть, неделя.
Я видела, как Лекса печатает. Каждый день и самозабвенно. Его пальцы так и парят над ни в чем неповинными клавишами, отстукивают дробь чужой судьбы и жизни. Мне иногда казалось, что жизнь человека можно уложить в одно предложение. Ну, максимум, в два или три. А он умудрялся найти слова для того, чтобы облечь чужую жизнь в интересную и длинную историю. И потому мне с трудом верилось, что такой человек, как он хоть раз откладывал своё увлечение в сторону.
— Собираюсь с мыслями, перечитываю, подмечаю огрехи. И с новыми силами правлю их — творческий порыв подсказывает то или иное решение. А до некоторых сюжетных поворотов я додумался только в процессе именно что отдыха. Пришлось перекраивать сюжет и…
Лекса, наверное, дай ему волю, готов был бы рассказывать мне об этом на протяжении многих часов. К сожалению, а может быть и счастью, наш разговор прервал звук фанфар. На экране телевизора, где еще совсем недавно восседала элита страны, сливки общества, комики, певцы и артисты, вдруг всё поменялось. Ночное небо, крупные хлопья снега, верхушки царственных башен уносятся ввысь. Гремят торжественные фанфары, обещая провозгласить — что? — начало нового обновления. Мне захотелось закутаться во что-нибудь теплое, когда я увидела статного мужчину на фоне древнего краснокаменного замка или крепости. Пиджачок, белая рубаха, подогнанный черный галстук и рюмка с чем-то желтым в руках. В глазах — уверенность, сила, знание. Словно он всё-всё обо мне знает. Мне вдруг вспомнились фиалковые глаза единорога, столь нагло сверлившие меня в бредовом угаре сна.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Фанфары проиграли в третий раз.
