Роман облизнул пересохшие губы и, отступая от Дили, заметил:
— Времена были трудные, репрессии, расстрелы. Поэтому он опубликовал то, что было читабельно и безобидно. А то, что могло доставить ему неприятности, конечно же, оставил под сукном…
Посмотрев на Дилю, он добавил:
— Эти неопубликованные записки у меня на смартфоне. Хотите, сброшу вам файл прямо сейчас? А вы в обмен поведаете мне то, что рассказал вам дедушка. Ну, или покажете его записи, если он все же какие-то и оставил…
Диля топнула ногой и, сверкнув глазами, воскликнула:
— Хватит! Я же сказала, что никаких записей дедушка не оставил! И вообще, откуда я могу знать, что тот файл, который вы мне скинете, на самом деле содержит неопубликованные истории вашего Романа Романовича?
— Клянусь, что содержит! — заявил Роман, а девушка возразила:
— Но кто сказал, что вы с вашим папашей и дедулей не сократили наиболее яркие места? И не вырезали все, что могло бы навредить и вашему предку, и вам самим?
Роман, пристально глядя на девушку, произнес:
— Уверяю вас, что никто из нас мемуары не редактировал и не сокращал…
— Ага, это сделал сам ваш драгоценный предок? — осведомилась Диля. — И вообще, я сказала вам и так больше, чем хотела. Мне надо работать над статьей! Жить же на что-то надо, не все являются наследником владельца детективного процветающего агентства, или купившим старую гостиницу олигархом, или князем из-за бугра. Так что извините, но мне надо заняться своими делами!
Диля явно выпроваживала его, и Роману не оставалось ничего иного, как, сухо поблагодарив, пройти в прихожую. Но уже на пороге он спросил:
— Так я могу рассчитывать на то, что, получив письменное извинение нашего семейства, вы поведаете мне то, что рассказал вам Роберт Ильич?
— И отчего вас заботят россказни моего покойного дедушки? — подозрительно прищурилась Диля. — Неужели вы считаете, что мне известны какие-то сногсшибательные тайны, объясняющие природу событий в «Петрополисе»?
— Думаю, да, — произнес Роман, и Диля довольно улыбнулась:
— А ведь вы правы! Но ведь и вам тоже кое-что известно, не так ли?
Роман медленно кивнул:
— Тоже думаю, что да.
Диля, ликуя, крикнула:
— Ну вот и отлично! Значит, вы наконец отстанете от меня, если вам и так все известно! Пока!
И с силой захлопнула дверь.
Роман, постояв в парадной, собрался с мыслями и спустился по лестнице. Обнаружив в углу одного из этажей закатившийся туда апельсин, он поднял фрукт и поразмыслил над тем, не стоит ли вернуться, дабы вручить его журналистке.
Нет, не стоит.
Она все равно не откроет, а если и откроет, то, с учетом ее восточного темперамента, заявит ему в лицо, что нечего изобретать поводы, чтобы снова попить на халяву чайку.
Усевшись за руль своего автомобиля, Роман кинул апельсин на заднее сиденье, завел мотор, но трогаться с места не спешил.
Наверное, и то, что рассказал упрямой девице ее дед, и то, что ему самому было известно из записей пращура, не было объективно. Все это слепки индивидуальных воспоминаний, субъективные интерпретации событий, предположения, домыслы и слухи.
Или все же однозначные факты?
Никто не знал, что же именно происходило тогда в «Петрополисе».
Или все же…
Раздался звонок мобильного; взглянув на экран, Роман увидел, что звонит отец. Он, конечно же, хотел полного отчета о достигнутых результатах.
Роман пропустил звонок, а потом, тронувшись с места, покатил в детективное агентство, где его ждал разговор с отцом.
Однако его никак не оставляла одна-единственная мысль: что же в действительности имело место тогда в номере 184 гостиницы «Петрополис»?
«Петрополис», осень 1912 года«Ты умрешь, потому что я приду к тебе этой ночью и заберу твою жизнь прямиком к себе в ад! Твой Мефистофель».
Таково было послание, которое лежало на кровати.
Лист был белый-белый, с еле заметными водяными знаками. Антонина Величай, старшая горничная отеля, девица чуть старше двадцати лет, весьма миловидная, однако далеко не красавица, наморщила курносый, покрытый веснушками носик и не удержалась от того, чтобы не прочитать написанное.
Текст был начертан странным, витиеватым почерком, при помощи красных чернил, Антонине пришла в голову ужасная мысль: «А что, если это вовсе не чернила?»
Нет, похоже, это были все-таки чернила. Антонина, девушка начитанная и сообразительная, не стала прикасаться к листку, который покоился на огромной кровати с балдахином, которая занимала большую часть спальни номера 184, одного из самых роскошных в гостинице «Петрополис».
Номер был пропитан тяжелым ароматом цветов — роз, лилий, орхидей. Цветы — в корзинах малых и больших, разных оттенков и непременно дорогие — заполоняли весь немаленький номер, доставленные курьерами, приказчиками цветочных лавок или нетерпеливыми поклонниками.
К приезду великой певицы все было готово.
Именно чтобы принести очередную корзину с цветами — на этот раз прибывшую на автомобиле со штандартом одного из великих князей, Антонина и поднялась в номер, дабы поставить сей эксклюзивный дар на самое видное место. И, размышляя, куда бы приткнуть цветы от одного из Романовых, она прошла из залы в смежную спальню и заметила на золотистом одеяле листок бумаги.
Антонина, на правах старшей горничной, взяла на себя функции доставки корзин с цветами, потому как доверять младшим горничным было нельзя: за ними, в особенности за новенькими, требовался глаз да глаз. Могли по дурости стащить какую-нибудь мелочь, или разболтать потом за «катеньку» борзописцам из бульварных листков подробности того, кто прислал знаменитой гостье цветы.
Не хватало еще, чтобы они умыкнули пару открыток с откровенными посвящениями, которые получила певица в преддверии своего приезда в Петербург.
Ведь один из Романовых, как лично удостоверилась Антонина, в изысканных и крайне эротических выражениях, разумеется, на французском, высказывал свою страсть к великой певице.
Все с нетерпением ждали прибытия «Адриатического экспресса» с Ривьеры, где гостья ненадолго останавливалась в Великом княжестве Бертранском с камерным выступлением для членов семейства властителя карликового государства, первым выступлением после девяти лет добровольного затворничества в венецианском палаццо, где она оправлялась от нервного срыва.
Разумеется, Антонина осторожно вскрыла конверт с посланием великого князя, прочитала его письмецо, ощутила, как румянец стыда заливает ее лицо, оценила изящество слога и силу воспоминаний — ведь речь шла о неких событиях в Париже почти тридцать лет назад, когда и великий князь, и великая певица были молоды, полны страсти и готовы сочетаться морганатическим браком, — и вернула письмо туда, где оно до этого и покоилось: в букет пурпурных орхидей.
Укоров совести Антонина не испытывала, она ведь сунула нос в частную, более того, интимную переписку не для того, чтобы смаковать подробности или, боже упаси, продавать потрясающие детали этого старинного мезальянса (Романов был давно женат на немецкой принцессе и являлся отцом шестерых детей, а великая певица так никогда и не вышла замуж, располнела и жила затворницей), а чтобы быть в курсе происходящего. И не допустить очередного скандала в «Петрополисе» — отеле, в котором она работала больше года и по праву считала своим домом.
А чтобы не допустить скандала, требовалось знать о своих постояльцах буквально все. Знать и не говорить об этом, забрать тайну с собой в могилу. Ведь полученная ей информация служила только одному — возможности угодить постояльцу, к тому же столь знаменитому и богатому, как новая гостья, и не допустить досадной оплошности.
А из письма стало ясно: Романов охотно вспоминает кое-какие детали их жаркой ночи в Париже, и их сына, плод этой жаркой ночи, однако встречаться со своей прежней любовью и несостоявшейся супругой не намерен. И это значило: работники «Петрополиса» могли вздохнуть спокойно, им не требовалось устраивать тайного для общественности, и в особенности журналистов, рандеву великого князя и великой певицы.
Но если бы письмо позволило Антонине прийти к иному выходу, она бы, конечно же, доложила обо всем хозяину, Евстрату Харитоновичу, сыну умершего в прошлом году, причем внезапно, основателя гостиницы Харитона Евстратовича, чье тело — гостям об этом вовсе не обязательно знать — нашли именно что в этом самом номере сто восемьдесят четыре!
А за несколько месяцев до него здесь же скончался старый князь Захарьин-Кошкин, который, явно окончательно рехнувшись, заявился на торжественное открытие и возжелал взорвать гостиницу со всеми собравшимися там представителями бомонда столицы империи.
