И-хи-хи-хи!». И опять: «Топа-топа-топ!». Видать правду старые шахтеры сказывали, что дядя Шубин с батожком ходит, пристукивает по почве да по крепи. А чуть погодя в проеме и силуэт обозначился. Росточка небольшого и уши, как у зайца. Кто повпечатлительней, завидев эти уши, готовы были тут же в ствол сигануть. Один Батя панике не поддался. Над головой лампу приподнял, да ступил осторожно на встречу ушастому. Ещё шаг сделал, еще… Поравнялся с ним, наклонился и стал что-то на ухо шептать, будто с другом – приятелем секретничает. Потом засмеялся: «Топай сюда, хлопцы, я вас знакомить буду. Да не боись! Дите это. Лошадиное. Жеребенок!». А и вправду конек! Да ладненький такой: ножки точеные, стройненькие и масти белой, чистой, что твой снег. От той ли масти, или еще по какой причине, в шахте сразу светлее стало. Будто кто в штреке дырку на верх проковырял и через ту дырку шахтным людям кусок солнца-то и подбросил. Топает тот конек прямехонько к коногону Ереме и давай его в карман головой толкать: «Доставай уже! Не видишь, разве, что я пришел?». И то сказать: всякий знает, что коногоны лошадей больше чем людей любят и для своего коняги всегда в кармане «спасибо» держат: морковку или горбушку соленую, а то и сахару кусок. В одном кармане «спасибо» за то, что не подвел в трудную минуту, выдюжил, а в другом – «прости», за то, что вчерась тебе по ноздрям съездил.
Тут еще вот какое обстоятельство наружу вылезло. У зрячего коня, глаза даже на слабый огонек очень чутко отзываются, отблеск дают. Этот отблеск за пол-версты видно. Сам огонек можешь и не различить, а вот его отблеск в лошадиных глазах всегда увидишь. У нашего конька этот отблеск, похоже, кто-то загасил. Ерема первый и обнаружил, что ребятёнок, словно «сонамбул» спящий. Глаза у него закрыты. Веко пальцем приподнял, а оно упало, как шторка, хотя глаз вроде бы и живой. Вообще-то, Ерема мужик вредный, даже грубы и матершинник несусветный, а тут расчувствовался. Гладит жеребчика по лебединой шее и приговаривает: «Эх ты, топа – топа, дите ты несмышленое. Небось думаешь, что ты по лужку бегаешь и вокруг тебя «анделы» порхают, а того и не разумеешь, что в преисподнюю попал. Видать, Господь сжалился над тобой и не показывает всю эту непотребность. Откуда ты только взялся? Мамка твоя где?».
Вот тут и начали проясняться, уж больно частые несуразицы последних дней. Вспомнилось, как крепко ругались на верху, когда, спустившийся в шахту, проверяющий, в темноте умудрился хромовым своим сапогом угодить по самую щиколотку в конский навоз. В шахте, неубранный конский навоз считают за преступление, поскольку он склонен греться, так и до пожара недалеко. А тут еще замаранный хромовый сапог высокого начальства. Шуму-то, шуму было! О том же, откуда в вентиляционной выработке конский навоз взялся, никто не обзадумался. А надо было.
Опять же, на прошлой неделе фуражир на Ахметку наехал. Недостачу он, видите ли обнаружил. «Ты что, Ахметка, овес в бахилы что ли насыпаешь и на-гора вытаскиваешь? Сказывай, куда овес дел!». Ахметка глаза невинные таращил, орал, что, мол, арифметика у фуражира неправильная. В доказательство, даже снял свои бахилы и стал трясти ими перед фуражиром. Тот только рукой махнул и пообещал начальству пожаловаться. А ведь что-то знал Ахметка. Знал, да утаивал.
Ну, да Батя все точки над «i» проставил. И над «i», и над «ё». Сказал, будто кнутом по сердцу стеганул: «А ведь, братцы мои, это Ясный с того света, с лошадиного рая ли, ада ли весточку шлет. Я его сразу признал. По масти, по стати, по выходке – вылитый Ясный! Вишь, как малец копытцами шпалы перебирает, что твой Моцарт клавишами забавляется. «Виноходец», одним словом. Говорю вам: Ясный это!».
После этих слов, всем как-то не по себе стало. Огласил Батя то, о чем каждый в эту минуту подумал, да высказать ни за что бы не решился. Про Ясного только-только все подзабывать стали, вроде как недоуздок с него сняли, да на вольные луга отпустили, чтобы не терзал он души шахтерские. А вот, поди ж ты – он сам о себе напомнил.
Ах, Ясный, Ясный… Из каких сказаний, из каких легенд и, главное, зачем объявился ты в здешних местах? Такому коню самая стать лететь над степью под лихим атаманом, одною лихостью своей обращая неприятеля в бегство или собирать венцы лавровые на столичных ипподромах. С коня такого – скульптуры ваять, запечатлять его на живописных полотнах, чтобы неизъяснимая эта красота через века донеслась до потомков, поражая их своим великолепием.
Ясный, Ясный… Конь ли ты? А может и не конь вовсе? Не тот ли ты хлопец, казацкого роду-племени, родившийся отцу с матерью на радость, девицам на загляденье, друзьям на уважение, недругам на зависть? Не тот ли ты хлопец, обзавидовавшийся коню, который одним махом своего галопа играючи обнимал степные просторы, вбирал всей грудью пьянящие ароматы трав, купался на заре в алмазных росах?
Не тот ли ты, кто однажды распахнулся всей своей сутью, будто рубахой цветастой, да и стал конем, а того и не уразумел, что обратной дороги тебе нет и не будет. Жалел ли ты об этом? Наверное, нет. Завораживающий мир, только лошадям открывающийся, теперь принадлежал тебе. При тебе осталась и душа того хлопца. Душа яркая и страстная, душа гордая и отважная.
Ей-ей! Каждый теперь захочет уличить меня в ереси и в необузданной фантазии, да только тот, кто знал Ясного, тот скажет, что в моих словах, в моих помыслах о Ясном зерно истинное всегда отыщется.
Справедливости ради, надо заметить, что к судьбе Ясного свою руку приложил командарм Буденный, тот еще лошадник, влюбленный в лошадей до беспамятства. Мало кто знает, что после войны стал легендарный маршал заместителем наркома. Только не по обороне. По сельскому хозяйству. Повышать урожайность сельских полей и увеличивать надои колхозных буренок и без нег было кому. Занялся командарм тем, к чему душа лежала и в чем толк понимал. Стали по всей стране конезаводы открываться. Промеж наших шахт тоже такое хозяйство образовалось. Начальство наше это хозяйство, как могло, поддерживало, в надежде, что завод будет для гужевого транспорта тягловую силу поставлять. Глядишь и шахте то самое тягло перепадать будет. Да не тут-то было. Завод племенным сделали. Для его лошадок шахту еще не придумали. У них денники, что царские хоромы, разве что без перин и подушек.
Лошадок собирали по всей стране, а потом
