память хорошая.
Все с его доводами, может и неохотно, а согласились. Нашли седло старое – престарое, потертое чуть ли не до дыр. Похоже, седло это, уже в гражданскую войну новым не было. А Хошубей стал по сторонам оглядываться, мимо Якова глазами пробежал и остановился взглядом на Егорке, практиканте из сельхозтехникума, который практиковался навоз за лошадями убирать. Хошубей его пальцем поманил – подсоби, мол, да седло-то ему в руки и сунул. Затем надломил буханку хлеба, стал ломоть ржаной о седло тереть, да что-то себе под нос бубнить, вроде как ворожил. Потом хлопнул себя по коленям, повернулся и пошел на Ясного, подвывая что-то на цыганский манер. Будто бы он коню на весь белый свет жалился и искал у него утешения. Ясный его к себе допустил, да еще стал, энергично так, головой кивать, вроде он сочувствует цыгану, соглашается с ним. Тот Ясному ржанушку подал, притулился к нему, обнял за шею, да так в обнимку с конем и пошел за ворота. А Егорше знак подал: за мной ступай.
Где они ходили – бродили, одному Богу известно. Степь, она широкая. Но к закату никто из них не вернулся. Уже перед самым рассветом, заслышав мерную поступь копыт, сонно забрехал сторож наш, пес Буянка. Забрехал, да тут же и запоскуливал, извиняясь, завилял хвостом. Признал он Ясного. Да только вот своим собачьим умом никак не мог он в толк взять: с какой это стати уборщик Егорка на Ясном восседает? Егорша весь светится, прямо сияет счастьем, будто за собой ведет в поводу зарю лазоревую. А заря-то, и впрямь, у него за спиной разгорается.
Вот ведь как, иногда, в жизни случается: выездка та, не только коню судьбу обозначила, но и будущему зоотехнику указала верный путь в наездники. Так что, пришлось Егорке метлу с лопатой другому хлопцу передать.
Что же касаемо Хошубея, то он теперь и Ясному, и Егорше приходился кем-то вроде крестного отца. Без него, у обоих жизнь по другой колее бежала бы. Только вот, запропал, вскоре, Хошубей. Пропал, словно в воду канул. Похоже, он цыганские обычаи выше советских законов ставил. Рано или поздно, это обстоятельство должно было привести к конфликту с властями. И когда серьезные органы стали Хошубеем интересоваться, он и исчез. А у степи дорог много и все они цыгану принадлежат: пойди сыщи. Да, особо, и не искал никто. А вот то, что табор без присмотра остался, сразу обозначилось.
Таборские хлопцы безобразничать стали, шариться по чужим сараям да огородам. А то еще взяли, да опоили до пьяна всех местных собак. К вечеру, наши барбосы, вместо грозного «гав-гав», стали пытаться завыть про то, как «шумел камыш, деревья гнулись». К ночи и вовсе задрыхли. Это, все равно, что все сараи без засовов оставить: заходи недобрый человек, пользуйся всем, что приглянулось. Опять же, бабы наши начали участковому жаловаться: коровы с пастбищ с пустым выменем приходят. Ну, да это бы все и ничего, до первого попавшегося. Как только поймают кого, так на него и на весь табор всех собак и повесят. Сразу все на свои места и вернется.
Тут кое-что другое вырисовывалось. Стали до конезаводских ребят, через третьих людей, слухи доходить, что Янька Козуб, который на место Хошубея метил, с кем-то из важных людей другого табора, побился об заклад: Ясный только под ним ходить будет, и никакой прокурор ему не указ. Сказали еще, что ромалы ударили по рукам только после того, как Янька себе срок обозначил – до первого снега. Стало быть, с той самой минуты, все часики – ходики донбасские стали Яньке времечко отстукивать. До первого снега.
Каждому понятно, что такое слово обратного хода не имеет. Значит надо ждать серьезных событий. А события себя ждать и не заставили. Сначала пропал Буянка и некому стало на конном дворе гавкать. Зато в следующую ночь, все местные церберы, что округ конезавода обитали, завыли на все голоса, залаяли взахлеб, всех своих хозяев на ноги подняли. Со стороны конюшни – и ржание, и визг лошадиный, и рев доносится. Ясный в своем деннике перекладины вышиб и ошалело носится по проходу. Он всей своей шкурой почувствовал, что на него охота открылась. А кто на коня охотится? Известно кто: волк! Вот Ясный тревогу и поднял. Через него и собаки, и лошади волчью опасность и восприняли. Да и на выпасах, на этом лошадином курорте, табун нервничать стал. Уже никто не катается по траве-мураве и не столько ту мураву щиплет, сколько кругами по лугу бегает. Ясный даже поисхудал и никого, кроме Егорши к себе не подпускает. Тот, к слову сказать, тоже весь извелся.
Но Козуб отступать вовсе и не собирался. Сказал, что, мол, дайте срок – жеребчик сам ко мне заявится. И, ведь, знал, что говорил. Видел, что молодые жеребчики, ровесники Ясного, начинают перед кобылками выгарцовывать. Значит, время им подошло женихаться. Да, только вот, Ясный с жениханием своим запаздывал, для кого-то девство свое блюл. Тоже мне, монах какой выискался! Даром, что без подрясника. И надо же было такому случиться – его Ромашка сама выбрала.
Ох, уж эта мне Ромашка! Она, из всех кобылок, может и не самая красивая, но артистка, каких свет не видывал. В цирке ей бы цены не было! К тому же – умница редкая и к людям отзывчивая.
И, ведь, сообразила, как на себя внимание обратить. Только Ясный, на водопое, копыта свои в речке намочит и голову к воде опустит – она тут как тут. Встанет чуть выше по течению и начинает на мелководье пританцовывать, воду мутить. Потом задерет хвост венчиком и, игриво так, на берег выскакивает. Ясный терпит, ждет, когда вода осветлится. Дождется и опять к воде тянется. Да, где там! Разве Ромашка такому красавцу позволит в одиночку жажду утолять?! Вода-то снова мутная.
С третьего раза, разглядел-таки Ясный дерзкую кобылку. А как разглядел, так сразу и позабыл, зачем он в реку зашел. От удивления, уши торчком поставил и больше уже и не отводил их от своей Ромашки. Да что там говорить: Ясному уже и не до выездки, не до учебы стало и про морковку сладкую он уже не вспоминал. Ромашка ему весь свет застила.
Козуб, похоже, этого только и ждал, стал к Ромашке подходы искать. Но Ясный её теперь ни на шаг от себя не отпускал, заблудших коров, и тех гнал от своей зазнобы. Но Янька своего часа
