— Я капитан, — уточнил Емельянов, позабыв от страха, что на нем нет знаков различия.
— А вот этого не вижу, — сухо проговорил Савченко, глянув в его посеревшее, с трясущимися губами лицо.
— У него баки заменяют шпалы в петлицах, — пошутил младший политрук Морозов.
И только теперь Петр обратил внимание на Морозова.
— Витька! И ты здесь?
20
Оказывается, не так легко развернуть в атаку людей, растянувшихся вместе с автоколонной на несколько километров. Проще было построиться в боевой порядок тем, которые находились в голове колонны, ближе к противнику. Красноармейцам же из самых задних машин, чтобы стать в общую цепь, пришлось подаваться вправо километра на два.
Однако люди, держа локтевую связь, развертывались дружно. И тут случилось непредвиденное. Справа, километрах в двух от дороги, паслись лошади. Их заметили давно. Но никакого подозрения они не вызывали, хотя ночью с той стороны тоже кто-то стрелял по колонне. И сейчас, когда бойцы из задних машин, чтобы развернуться для атаки, поравнялись с лошадьми, во фланг им ударил пулемет. Внезапность ошеломила людей, и они, не обстрелянные, не бывшие в бою, побежали в направлении передних машин, начав свертывать цепь.
— Ложись! — что есть мочи закричал Маринин, которого Маслюков послал на правый фланг обеспечивать атаку. Вместе с младшим политруком Марининым пошел и раненый Морозов.
— Ложись! — передавалась по полю команда.
Красноармейцы залегли.
Маринин вырвал из рук лежавшего рядом солдата связку гранат и, прикрикнув на Морозова, чтоб лежал на месте, пополз к высотке, где метались испуганные стрельбой лошади.
«Для маскировки приколоты», — догадался Петр.
Действительно, вскоре он заметил темнеющую массу легкого танка, а на ней мигающий светлячок — вспышки выстрелов.
Лошади теперь укрывали Маринина от глаз и огня противника. Пользуясь этим, он привстал и стремительно перебежал к ним. Когда упал, ближайшая лошадь испуганно всхрапнула, метнулась в сторону и сорвалась с прикола. Петр прижался к земле и увидел фашистский танк с черным крестом на башне совсем рядом — в десяти метрах. И все так просто. А враг представлялся каким-то грозным, непонятным. И хотя Петр уже видел солдат в мундирах темно-пепельного цвета, когда с лейтенантом Баскаковым ездил на броневике в разведку, хотя сталкивался с переодетыми диверсантами, ему казалось, что все это не то и не так, как должно быть. А здесь — черный, зловещий крест на броне. Это враг настоящий, фашисты могут вот-вот заметить его, а может, уже заметили и приникли к прицелам. Но пулемет бьет в сторону, туда, где залегли наши.
Петр чувствовал, как бешено колотится его сердце, как напряглось все тело, а правая рука намертво зажала связку гранат. Одна только связка! Метнешь под гусеницу — танк будет стрелять с места, ударишь по башне гусеницы тоже для солдат страшны.
Над головой пропело несколько пуль.
«Еще свои убьют!» — кольнула неприятная мысль.
Одна лошадь вдруг вздыбилась, потом грохнулась на землю. Пуля попала ей в голову. Маринин переполз к затихшей лошади и оттуда заметил: сзади танка следы костра — две рогатки из дерева, перекладина, пепел. Рядом бачок из-под горючего.
«Дрова соляркой поливали», — догадался Петр.
Башня танка повернулась, и Петру уже не были видны вспышки пулемета. Воспользовавшись этим, он быстро подполз к самому танку. Броня мелко дрожала от неугомонного клекота пулемета. Поднял бачок, взболтнул.
«Хватит фашистов напоить». Торопливо снял сапог, сдернул с ноги портянку и надел сапог на босу ногу. Все это делал будто во сне, еле сдерживая озноб, в котором билось его тело. Было страшно. Очень страшно!.. Но танк стрелял, а там гибли люди… Портянку обильно полил горючим, а остальное выплеснул на щели в броне — жалюзи, под которыми находился мотор. Сверху положил портянку и зажег спичку. Как взрыв, вспыхнуло пламя.
Маринин отбежал от горящего танка и с ожесточением метнул в башню, в открывшийся люк, связку гранат.
На востоке все больше разливался багрянец, загорались кромки облаков, расступались сумерки.
— В атаку, вперед! — пронеслась команда.
— В атаку-у!.. — повторил Петр Маринин, вскакивая с земли. Вскоре он уже был рядом с Морозовым, впереди цепи.
После того как поджег немецкий танк, он был переполнен чувством, похожим на озорство и злобную радость. Ему казалось, что с ним теперь ничего не случится, что самое главное, трудное, опасное он уже сделал и новые трудности нипочем. Что-то подобное испытывает только что побывавший в проруби человек, и второй раз ему уже не так страшно окунаться в ледяную воду.
— Ур-р-а! — кричал Петр, не узнавая своего голоса, но радуясь, что ему повинуются.
Вся масса людей, обозленная, остро ощущающая каждой клеткой тела опасность, ринулась вперед. Неотвратимость схватки с врагом заставляла до скрежета зубов, до боли напрячься каждый нерв, каждый мускул. С побледневшими, перекошенными от напряжения лицами, со страшными глазами они неслись, как горная лавина. Каждый чувствовал, что его жизнь зависит сейчас от его силы, ярости, смелости…
Маринин, задыхаясь от бега и сжимая в руках наган, различил на опушке леса окопы, заметил вспышки над их брустверами: фашисты стреляли из автоматов. За окопами шевельнулись кусты, и показалась башня танка. В башню врезался снаряд; взрыв разметал зелень и поджег танк.
Оказывается, машины фашистов — с легкой броней, поэтому-то гитлеровцы и не нападали первыми.
Во вражеские окопы полетели гранаты.
— А-а-а! — протяжно неслось по полю.
В несколько минут фашисты, засевшие в окопах, были смяты.
Маринин стоял на бруствере окопа и вертел в руках черный немецкий автомат. С детской радостью рассматривал он свой первый трофей, добытый в бою. Рядом с Петром топтался младший политрук Морозов, завистливо поглядывая на автомат.
Казалось, бой кончился. К дороге уже брели толпы разгоряченных боем людей, вели и несли раненых, стояли над убитыми, не зная, что с ними делать.
Зашагали к дороге Маринин и Морозов. Петру хотелось скорее явиться к Любе с новеньким немецким автоматом.
Никто в эти минуты не думал, что вражеский десант не добит…
Из недалекого леса выползли семь легких танков с черными крестами на башнях и бортах. За ними бежала цепь автоматчиков. Хлестнули из танков пулеметы, ударили пушки.
— Ложись!.. Ложись!.. — Эта команда Маслюкова бросила всех на землю. — Гранатометчики, впе-ре-ед!.. Огонь по смотровым щелям!..
И бой с новой силой загрохотал над полем. Со стороны дороги опять ударили прямой наводкой три пушки (четвертая была разбита немецким снарядом). Несколько солдат быстро ползли навстречу танкам.
Никто не знал имени красноармейца, бросившегося с гранатами под гусеницы передней машины. Многие не видели, как он подбирался к танку. Заметили только столб огня и услышали оглушительный взрыв.
Нужен был еще бросок в атаку… Наступил момент, от которого зависело все. Или бой примет затяжную форму, и тогда с первыми лучами солнца неизбежно ударят по густой колонне наших машин бомбардировщики; или, еще хуже, уцелевшим немецким танкам вместе со своими автоматчиками удастся смять атакующих, а затем растрепать колонну. Но был и третий выход: еще усилие с нашей стороны, еще несколько человеческих жизней оборвется под гусеницами вместе с грохотом гранатных ударов, еще схватка с автоматчиками — и тогда победа, путь вперед открыт.
Это понимали все. Понимал и старший батальонный комиссар Маслюков, чей голос — зычный и такой нужный для оробевших и нужный для всех — не умолкал в цепи атакующих, которая вновь поднялась над полем боя и устремилась к опушке леса, где опять укрылись, получив отпор от артиллеристов и гранатометчиков, немецкие танки и автоматчики.
Морозов!.. И зачем он, раненный, пошел в атаку? Без него Петру было бы куда легче. Маринин бежал вперед и чувствовал, что у него общий ритм дыхания со всеми атакующими, одинаковое напряжение, одно чувство опасности. А бежавший рядом Морозов часто спотыкался на кочковатой земле, из его горла вырывался свистящий хрип: тяжело было Морозову. И Петр не мог заставить его остаться в колонне. Понимал: каждый человек должен уважать сам себя. А разве будет младший политрук Морозов уважать себя, если, имея возможность держать в здоровой правой руке пистолет, отсидится в тылу, не пойдет в атаку?..
Петр чуть сбавил шаг, и Морозов оказался рядом с ним. Стволом пистолета он на бегу поправляет сползшую на глаза повязку, жадно глотает воздух широко открытым ртом; но глаза — ликующие, озорные. И вдруг Морозов точно споткнулся. С размаху тяжело упал, ударившись лицом о сухие комья земли. Выскользнул из его руки пистолет, и пальцы судорожно заскребли чернозем. Петр кинулся к другу, повернул его лицом вверх и увидел помутневшие, сатанеющие в смертной муке глаза… Не хотелось верить, что случилось непоправимое.
