Однажды из тюрьмы его спасли матросы — так, с винтовками, и ворвались в тюрьму, увели своего доктора на рабочее место.
В 1919 году Бадмаев дал пощечину коменданту Чесменского лагеря: тот посмел обратиться к нему на «ты». Комендант бросил старика на двое суток в карцер — в каменный мешок, где можно было только стоять по щиколотку в ледяной воде. После этого Петр Александрович впервые заболел свирепствующим в лагере тифом. Его положили в тюремный лазарет, и жена выхлопотала право быть при нем. Но верный себе Петр Александрович потребовал, чтобы в часы приема больных она ехала на Литейный, дом 16, в приемную, и вела бы там прием.
30 июля 1920 года Бадмаев умер у себя дома, на руках у жены. За три дня до смерти он отказался от всякого лечения. Умирая, взял слово с жены, что даже в день его смерти она не пропустит прием больных и будет продолжать его врачебное дело. Елизавета Федоровна Бадмаева выполнила завет мужа. Она вела прием и в день похорон мужа, 1 августа 1920 года. С 1920 по 1937 год она вела прием в этом же кабинете деда, на Литейном, 16, имея официальное разрешение Ленгорздравотдела.
Еще одна бумага: 8 августа, уже покойный, Бадмаев явился к своему племяннику Николаю и велел ему лучше учить тибетский язык. Как это возможно, Николай не понимал, но уверял и клялся, что это правда.
Незадолго до смерти отца дочери видели в церкви, стоявшей близ деревянного дома на Ярославском, таинственный свет среди ночи. И после смерти труп Бадмаева слабо светился.
Племянник Бадмаева, Николай, возглавляет клинику тибетской медицины в Кисловодске и Ленинграде, лечил Горького, Бухарина, Кирова, Куйбышева, Алексея Толстого.
Петя все ждал, будут ли документы об «обществе Зеленого Дракона». Об этом тайном обществе ходит столько самых невероятных историй… Не меньше, чем о том, как Бадмаев проходил сквозь стены. И дождался! Слепые машинописные копии уверяли: членами общества были императрица Александра Федоровна, Григорий Распутин, Карл Хаусхофер, несколько немецких людей, фамилии которых ничего не говорили Пете.
Вот акт, вернее, копия акта осмотра принадлежащей императрице Александре Федоровне иконы Серафима Саровского. Фамилии подписавшихся в копии акта не приводятся. Акт удостоверяет, что на оборотной стороне иконы написано именно то, что приводится на фотографии. А на фотографии оборотной стороны иконы было четко написано: «S.I.M.P. The green Dragon. You were absolutely right». Чуть выше императрица пририсовала еще и свастику.
Поезд грохотал уже по Западной Сибири, гаснул закат второго дня пути, когда Петя дочитал все документы. Васильев велел ему поразмышлять о документах, словно он сидит совсем один в пустой комнате, и только потом одной фразой сказать, что он об этом думает. И буквально впился в Петю глазами.
— Такое впечатление, что все что-то знают… Все ходят вокруг… Но никто ничего не знает точно.
— А если Бадмаев бывал в Шамбале?!
— Более чем вероятно… От него можно ожидать чего угодно. И откуда он взял полный текст книги «Жуд-Ши»? Но даже если он там был, все равно или он всего не понял, или специально рассказывал так, чтобы его самого никто не понял бы.
— Ага! А сам все-таки понял, куда попал?!
— Может быть… А может, до конца своих дней никак не мог понять… Так ведь не может быть, потому что не может быть никогда…
Васильев долго смеялся.
— Это ты хорошо сказал: «не может быть, потому что не может быть никогда»!
— Это не я, это Чехов…
— Не читал… До сих пор времени не было. Вот вернемся, будете вместе с Каганом меня просвещать. Будете?
— Будем…
— А Цибиков? Он тоже верил в Шамбалу, встречал людей, которые там побывали.
— И он тоже… Вроде и он тоже был уверен — есть Шамбала. Но что это такое, он не знал… Или не представлял. То, о чем мы говорили: есть что-то, о чем ходят непонятные слухи. Что-то такое, что даже и увидишь — не поверишь.
Васильев говорил, что в своей прошлой экспедиции и Бубих встречался с людьми, побывавшими в Шамбале.
— А Блюмкин?
— И Блюмкин встречал таких… Не заложила бы его эта сволочь, баба гнусная, он бы нас сейчас вел. Нам ведь для чего нужен этот… страдалец по Будде Гаутаме? Нужен для того, чтобы привел к Шамбале, а больше ни за чем он не нужен.
— А когда приведет…
Петя закончил фразу такой двусмысленно-вопросительной нотой, что Васильев одобрительно хмыкнул.
— Нет, товарищ Кац… Нет, этот тип знает, как выкручиваться. Зна-а-ет…
В этом растянутом «зна-а-ет» прозвучала вдруг такая тяжелая ненависть, что Пете стало почти страшно.
— У него гарантий полная рука… Дали ему эти гарантии не мы… дали — там.
При слове «там» Васильев показал пальцем вертикально вверх. Петя кивнул.
На третий день Кагану дали туже самую папочку, а от Пети Васильев требовал, чтобы он собирал-разбирал рацию и работал бы в разных режимах. Кстати, пришло и сообщение: радиобомбы не взорвались. Найти их тоже не удалось, как в воду канули.
Темнее тучи, Васильев прицепился к Пете — сможет ли он исправить сломавшуюся рацию в полевых условиях?
— Смогу… Исправить точно смогу.
Петя подумал и добавил:
— Если не нужно изготовлять в полевых условиях деталь. Если деталь нужно заменять, она должна быть в запасе.
— Будет…
Что интересно: Ивану никаких папочек не давали. Он никогда не вступал в общие разговоры, хотя тоже подолгу беседовал о чем-то с Васильевым. Он присутствовал только на совещаниях у Васильева. Кончалось совещание — сразу же уходил. Это было не то чтобы зловеще… но было как-то странно и наводило на размышления: какую роль играет в экспедиции Иван? И Голос настоятельно советовал Пете не откровенничать с Иваном ни о чем.
В общем, не было Пете скучно ехать в этом закрытом вагоне с задернутыми на станциях шторами. Он и работал, и учился, и пел песни, и дружил с Каганом. Он отбивался от врагов, уважал Васильева, побаивался Ивана, смеялся над Бубихом.
Сны Пете снились летучие, крылатые, какие и подобает видеть юноше. И наутро, что характерно, Петя этих снов уже не помнил. Если в них и появлялась именно Татьяна, то и ее он не помнил — наверное, ему это не было нужно. Только уже после Красноярска, в предпоследнюю ночь в этом вагоне, увидел Петя сон, который запомнил навсегда. Ему снилась квартира, в которой он вырос, где и прожил всю свою коротенькую жизнь. Таких квартир много было тогда в Ленинграде, и ничем особенным вовсе не была эта квартира… Просто это был дом Пети Каца, его единственный дом. В этом доме он жил счастливо и хорошо, среди самых любимых людей.
И вот снилось Пете, что он входит в свой дом, снимает в прихожей сапоги и рюкзак, проходит по коридору… Начало дня, как всегда, все ушли, кроме бабы Киры и деда Иосифа, поэтому тихо: некому орать и материться.
Коридор, как всегда, завален всякой дрянью, пахнет чем-то тухлым и нелепым, и надо в этом облаке ароматов пройти довольно много, прежде чем толкнешь последнюю направо дверь… А за дверью как раз дед заварил чай, сильно пахнет прихваченной кипятком заваркой, дед радостно машет Пете, — он совершенно не удивляется, он знает, что Петя жив, что все в порядке, что он уже приехал из Тибета, он уже опять дома, со всеми…
Петя во сне обнял деда… когда-то дед был большой, трудно было дотянуться до его пегой бороды. Потом борода стала совсем белая, а дед сделался маленький, меньше Пети, но такой же хороший, родной, а борода у него так же хорошо, вкусно пахла. Петя обнимал деда, прижимал его к себе, а дед прижимался головой к груди Пети. Петя почему-то заплакал — наверное, просто от удовольствия опять быть в доме с этими фотографиями, с этими часами с сиплой кукушкой, с вечными разговорами, как хорошо было жить в своем доме в Шепетовке, где был свой садик и даже была своя коза.
Плакал Петя во сне, но и проснулся он оттого, что по щекам текли слезы, делали щеки влажными и потому сильно прохладными. Он долго лежал, слушая, как поезд мчится сквозь ночь, как грохочут колеса на стыках, как гудит вдалеке, за несколько вагонов, паровоз. Лежа ночью, наблюдая за мельканием света луны, Петя остро понял, что должен вернуться домой.
Правительственное задание? А ему плевать на правительственное задание.
Награды? Почести? Власть? Деду не нужны его почести и награды. Деду нужно его, Петю, любить и нужно прижиматься ухом к его груди.
Это не его дед? А Пете и на это плевать. Он любит вот этого старика Иосифа, с его нудной ностальгией по Шепетовке начала XX века. Шепетовке, с тех пор изменившейся до полной неузнаваемости.
Это его мир, и он в него должен вернуться.
На другой день, во второй половине четвертого дня пути, Петя обратился к Васильеву:
— Товарищ Васильев, у меня предчувствие — что-то будет.
— А что именно, Голос не говорит?
— Не говорит. Но будет ведь ужин…
— Вот именно! Самое уязвимое время.
