— Ишь, раздурился, — повеселел Василек. — Сегодня, значит, не злой дьявол. А то, когда злой, — быка может завертеть и унести по воздуху к себе в лес.
Ветер дул нам в лицо и усиливался с каждой минутой. Он толкал в грудь, и мы прятались за быков, чтобы легче было идти. Впереди в мутной мгле исчезли перелески, степь слилась с небом. Сплошная стена пыли быстро двигалась в нашу сторону. На ее белесом фоне бестолково метались галки, словно черные перья из разодранной перины. По ветру кособоко летели сороки и дико орали. Стало темно, низкое солнце размыло мутью, и оно заполыхало багровым пожарищем.
Привычные к степным бурям быки остановились и повернули хвостами к ветру. Мы укутали головы кто чем мог и упали на землю. Буря гудела и выла над степью. Лежать под шубой было душно, как ни кутайся, а песчаная пыль проникает всюду, и хрустит на зубах так, что спину продирают мурашки.
Буря пронзительно свистит, ухает, я плотнее прижимаюсь к земле, цепляюсь до рези в пальцах за жесткие кустики ковыля, — кажется, ветер вот-вот поднимет меня, закрутит в воздухе, как перекати-поле, и унесет куда-то в лес, где живет Васильков дьявол…
Но буря пронеслась быстро. Мы поднялись, стряхнули с одежды пыль. Пегая борода деда Курилы стала серой, похожей на клок кудели. Он кряхтел и тер кулаком красные глаза, которые только и виднелись на заросшем лице, да еще большущий нос торчал коричневой картошиной. В нашей деревне дедом пугали маленьких ребятишек, хотя был он добрый старик, вот только разговаривать не любил, за что прозвали его Молчуном.
Мы пригнали стадо к старой копани, на дне которой еще сохранилась желтая вода. Возле копани рос березняк. Листья на деревьях были вялые, наполовину оборванные ветрами, хотя стоял еще конец июля.
Быки разбрелись щипать пожухлую траву, а мы стали готовиться к ночлегу. Ванька где-то разыскал оклунок прошлогоднего сена. Из него смастерили что-то наподобие балагана. Мы с Васильком насобирали для костра сучьев и сухих бычьих шевяхов.
Пока дед Курило кипятил чай да пек картошку, мы затеяли в березняке интересную игру. Ее придумал Ванька-шалопут. На выдумки он был неистощимый, а потому всегда ходил в синяках и царапинах и не один раз висел на волоске от гибели. В прошлом году мы ходили в дальние березовые колки за ягодами и нашли там волчью нору. Ванька сразу загорелся, ему взбрело в голову вытащить из норы волчат. Он не сомневался, что они там есть, он даже знал, будто их там не меньше десятка, и уже подсчитал, что на вырученные деньги купит велосипед и казахское седло. Ну, велосипед еще куда ни шло, а вот зачем Ваньке понадобилось седло, спросить мы не успели. Он шмыгнул в нору, закряхтел, с трудом протискиваясь вглубь. Видать, ему приходилось туго, потому что он стриг в воздухе босыми ногами, пока эти ноги с кровавыми цыпками и твердыми, как доски, подошвами, не скрылись в темноте.
Минута прошла, другая… Из поры вдруг послышался глухой, истошный вой и мы догадались, что воют не волчата, а сам Ванька. Я просунулся в душную нору, схватил Ваньку за ноги, а остальные ребятишки уцепились за меня и потянули.
Ваньку мы выволокли полуживого. Он уже посинел от удушья и хватал ртом воздух, как брошенная на берег рыба.
А то еще был случай. Как-то мы играли за селом, около ветряной мельницы. Ветра почти не было, и крылья мельницы еле-еле поворачивались. Ванька решил устроить соревнование: кто выше поднимется от земли, уцепившись за крыло. Сам он, как всегда, первым ринулся исполнять свою опасную затею. Но второпях просчитался, сцепил руки замком, и, когда его подняло в воздух, расценить набрякшие пальцы было уже невозможно. Ванька орал и дрыгал ногами, а крыло поднималось все выше, пока не стало торчком, и лишь тогда Ванькины пальцы расцепились, и он полетел с огромной высоты на землю. Но и тут ему повезло: он угадал шмякнуться на плоскость другого крыла и по нему, как с горки, благополучно скатился на пузе вниз. Правда, после такого полета Ванькины штаны пришлось повесить на куст для просушки, а мы всей ватагой битый час выискивали и таскали из его тощего живота занозы. При этом Ванька не выл от боли. Он только скрипел зубами и матерился по-взрослому.
Такой вот он, Ванька-шалопут. Верткий и живучий как кошка. Ведь кошку хоть с самой высокой березы сбрось, она сколько ни кувыркается в воздухе, а приземлится все равно на ноги…
В общем, с Шалопутом нигде не соскучишься.
Вот и сейчас он придумал игру. Отыскал высокую тонкую березу, забрался на самую верхушку, а когда дерево выгнулось дугой, велел нам с Васильком тоже залезать, чтобы пригнуть березу макушкой к самой земле. Втроем мы насилу справились с гибким упругим стволом. И с трудом удерживали склоненную вниз макушку, пока Ванька устраивался на ней, обвязывая себя ветками: береза рвалась из наших рук на дыбы, будто норовистая лошадь.
— Контакт! — взревел наконец Ванька, подражая киношным летчикам. — От винта!
Мы отбежали в стороны, береза со свистом распрямилась и выстрелила Ваньку, как из рогатки. Не помогли его «спасательные ремни» из веток, он закувыркался в воздухе и упал на разлапистые сучья соседнего дерева. Зацепившись холщовыми штанами за сук, новоиспеченный летчик висел книзу головой и орал во всю дурнинушку. Мы перепугались, бегали вокруг березы и не знали, что делать. На крик прибежал дед Курило, но в это время не выдержала, оборвалась на Ванькиных штанах пуговица, штаны остались висеть на суку, а он ящеркой юркнул вниз по веткам, мелькая голым задом.
И опять же отделался только легкими царапинами, однако охота продолжать игру у Ваньки отпала. Кое-как сбили палками его штаны и пошли к костру ужинать. Дед Курило дал каждому по три картошины, строго поровну разделил большую черную лепешку. Лепешка была замешена пополам с лебедою, воняла прогорклым постным маслом и рассыпалась, как из песка.
— Собаке кинь — жрать не станет, — недовольно пробурчал Ванька, уплетая лепешку за обе щеки.
— Ешь, ты же не собака, — сказал Василек.
— А вообче-то ничо, язык проглотить от такой вкуснятины можно, — согласился Ванька, подбирая с тряпицы сыпучие крошки и кося нагловатыми глазами на сидор с харчами.
После ужина решили так. С вечера быков будут стеречь братья Гайдабуры, а к утру, когда сон особенно размаривает, — заступим мы с дедом Курилой.
— Смотрите, овес рядом. Потравы бы не было, — коротко напутствовал братьев Курило.
Они ушли, а мы с дедом залезли в балаган. Здесь пахло гнилью прошлогоднего сена, а от земли исходил неприятный, пронизывающий холодок. Нет, не сенокосный это балаган, наполненный зеленым мраком и сладким запахом земляники. И сравнения никакого не может быть.
Я вспоминаю сенокос — счастливую, золотую пору. И Тамарка Иванова почему-то вспомнилась, как однажды утром подкрался я в камышах к самому тому месту, где она купалась. Над озером клубился розовый туман, ничего не было видно, и только слышались всплески воды. Я подобрался к самому берегу, замер неподвижно, и вдруг, прямо передо мною возникла из тумана обнаженная Тамарка, похожая на огромную сверкающую рыбину. Я реванул от испуга и в ужасе бросился назад. Ломился напрямик сквозь непролазные камыши, а потом долго лежал, спрятавшись под копною сена, и сладко плакал, не зная сам отчего… И еще вспомнил, как сегодня встретил на улице Тамарку и как она насмешливо покосилась на мои новые лапти своими черными обжигающими глазищами. А я старался быть равнодушным, прошел, не показав вида, но чего все это мне стоило! За огородами я снял лапти и готов был разодрать их на клочки. Но лыко из таловой коры оказалось крепким, как сыромятные ремни, — не помогли даже зубы. И я снова обулся в лапти…
Дед Курило ворочался и тяжко стонал во сне. В горле у него что-то натужно хрипело и булькало. Больной он человек. Мой дедушка Семен рассказывал, что при Колчаке партизанили они в одном отряде. Проворным и удалым мужиком был в молодости Курило. На конях скакал пуще степного ветра.
У него и ноги-то, как у казаха, были калачиком, будто специально для того, чтобы вершни удобнее сидеть. Лихим был разведчиком в отряде, но однажды попался белякам в руки. По глупости попался. Шибко уж до баб охоч был Курило. И однажды ночью накрыли его колчаковцы в избушке у какой-то бабенки, солдатской вдовы. И всех партизан, что вместе с ним в ту деревню приехали, взяли сонных, в одном исподнем.
На рассвете их вывели за околицу, построили в ряд и дали по ним ружейный залп. А когда все попадали, солдаты, чтобы убедиться, не остался ли кто живым, прошлись по трупам и над каждым занесли и опустили винтовку со штыком, словно лед пешнею долбили. И только после этого успокоились, уехали прочь.
Курило пуля попала в плечо. Он упал и потерял сознание. Когда же стали убивать по второму разу, штык пропорол ему живот, прошел насквозь до самой земли.
