Прихлебывая крепкий запашистый чай, мы разговорились о путях и традициях русской интеллигенции, и вдруг Иван Евлампиевич приподнялся, сказал: «Кое-что покажу вам», — и вышел в соседнюю комнату.
Он вернулся с небольшим портретом мальчишечки с вьющимися локонами, писанным маслом; живые голубые глазенки уставились на меня с полотна.
— Не узнаете, конечно? — улыбнулся хозяин. — Мне тогда было три годика. Это примерно в восьмидесятом году прошлого века изволил изобразить меня мой крестный, Александр Степанович Попов… Да-да, тот самый, изобретатель радио. Тогда он был еще студентом Петербургского университета, однажды на каникулах занимался вот моей персоной.
Он отодвинул портрет и, согнав с лица улыбку, посмотрел на него задумчиво и, пожалуй, грустно. Что вспоминал он, о чем размышлял? Что ж, ему было что вспоминать, о чем подумать…
Потом мы пошли в местный музей — его любимое детище. Иван Евлампиевич сам с помощью общественных организаций создал его и возглавил. Пенсионер, он продолжал свой благородный учительский труд. Пусть не за школьной кафедрой, а в музее, дома и в тайге он остался человеком, активно и страстно пропагандирующим и несущим в народ просвещение…
В последний раз я видел Уварова в мае 1959 года. Мы ездили с киногруппой выбирать места для съемок фильма «Хмурый Вангур» и обойти такого знатока тайги, как Иван Евлампиевич, конечно, не могли. Он долго и любовно показывал разросшуюся, разбогатевшую экспозицию музея и рассказывал об Ивдельском крае и его людях. Старый учитель радовался, что его край будут снимать для кино. В записной книжке у меня сохранились записи со слов Ивана Евлампиевича об одеждах манси, о крошнях, о сангуле — музыкальном инструменте, о таежных птицах и зверье. Записи эти делал кто-то из киношников: не оказалось своего блокнота, и попросил у меня. Это было уже в уваровском доме поздно вечером, за чаем.
Ивану Евлампиевичу в ту пору уже было восемьдесят. Но был он по-прежнему бодр и деятелен. И, когда шли мы по улицам, шагал он прежним ровным, частым шагом бывалого таежника, худощавый седой человек, и все раскланивались е ним, и он раскланивался. А я про себя повторял мансийское: «Сака йомас элмхолас Евлампич»…
Сейчас его уже нет в живых. Я давно не был в Ивделе. Не знаю, собрались ли, нет ли поставить в городе памятник этому человеку. Он его заслужил.
1975 г.
СВЕТЛОСТРОЙ
В дальний этот маршрут меня толкнула «Строительная газета». Друзья из редакции рассказали о комсомольско-молодежном стройуправлении Анатолия Мандриченко. Это управление Главтюменьнефтегазстроя в феврале 1967 года выбросило свой первый десант в Приобскую тайгу неподалеку от знаменитого Пунгинского месторождения, чтобы начать строительство поселка для газовиков-эксплуатационников. Этот таежный поселок с вполне городским жильем, с благоустроенными комфортабельными квартирами был воздвигнут. Нарекли его Светлым.
Мандриченко и его ребята пали на мое сердце. О них я думал в Москве. О них думал и в новосибирском Академгородке, куда прилетел, чтобы «с вышки ученых» взглянуть на проблемы освоения Западной Сибири. Беседуя с научными сотрудниками института экономики и организации промышленного производства, слушая темпераментного Абела Аганбегяна, директора института, академика, знакомясь с результатами работы вычислительного центра, я думал о них — таежных первопроходцах, созидателях, светлостроевцах.
Поселок воздвигнут. Светлый живет. А они, строители его, что? Где они, чем заняты нынче?
… Я перелистываю блокноты со старыми дневниковыми записями.
Год 1970-й, июль-август
1
В Тюмени мне рассказали, что в прошлом году на основе стройуправления Мандриченко был создан комсомольско-молодежный трест Севергазстрой. Ему поручено строительство в тундре города Надыма на одноименной реке, что уткнулась в Обскую губу близ Полярного круга; там трест и базируется, а три его стройуправления работают в Светлом, Игриме и Надыме.
Анатолия Михайловича Мандриченко я нашел… в тюменской больнице. Отлеживался после тяжелейшего сердечного приступа. Собственно, не отлеживался — просто был на лекарской привязи: лечили.
В больничной полосатой одежде, статный, крепкоплечий красавец тридцати пяти лет, с сединой в висках, он вышел ко мне в сквер с томиком Олдриджа под мышкой. Этого писателя он знает не только по книгам — вместе занимались подводной охотой на Черном море.
Я было хотел начать беседу с подходцем, утешительно поговорить насчет сердечно-сосудистых «прелестей», однако Мандриченко круто повел речь о делах. Говорил он о трудностях жизни градостроительной «фирмы», о тяжких тонкостях оперативного подчинения строителям транспорта и другой техники, о хронической нехватке запчастей, о взаимоотношениях с «субчиками», то есть субподрядчиками, и речь его была стремительной и взволнованной.
И в этот, и в другие разы беседу нашу часто прерывали товарищи Мандриченко по работе. Хотя в связи с его болезнью управляющим трестом был назначен другой, к Анатолию Михайловичу по-прежнему тянулись люди, чтобы получить наставление, совет и даже распоряжение: идеи, которыми сцементировал Мандриченко коллектив, были сильнее формального чинораспределения. Тут же, при больничном сквере, познакомились мы с комиссаром комсомольско-молодежного треста Виталием Майдановым.
Светлорусые кудри на голове Виталия Семеновича, несмотря на его молодость, уже изрядно поредели; был он внешне очень спокойный, рассудительный и благожелательный. Вскоре мы с ним и группой инженеров отправились в Надым, разместившись среди бесчисленных тюков и ящиков на борту грузового самолета.
В ответ на упрек летчика, что загрузили самолет сверх нормы, не по инструкции, Майданов невозмутимо сказал:
— Вся Сибирь, милый человек, не по инструкции строится. А тут один самолет без инструкции улететь не сможет?
И мы полетели.
Еще в Новосибирске, просматривая в научной библиотеке книги по экономике и географии, я вычитал, что в Тюменской области насчитывается две с половиной тысячи озер. Теперь, по воздуху пересекая область от Тюмени на север, я усомнился в правоте ученых мужей: цифра 2500 показалась явно преуменьшенной. Впрочем, в почти сплошном разливе ржавых болотных вод поди-ка выдели да посчитай озера…
Летели пятый час. Совсем нежданно, резко выделяясь на мокрой плоскости буро-зеленой тундры, под нами оказалась песчаная полоса, и самолет приземлился. По краю аэродрома протянулась полузасыпанная песком нитка «мертвой» железной дороги, которую когда-то начали прокладывать в погибельной болотной хляби от Салехарда к Норильску да и забросили.
Миновав естественный, чем-то похожий на лунный, песчаный цирк (Майданов, мне показалось, шутливо сказал: «Стадион, спортивный комплекс»), мы въехали в старый барачный поселок, оставшийся от строительства железной дороги.
Весь поселочек — пять минут вдоль, пять поперек — тонет в желто-сером песке. Ноги вязнут в нем. Бродят и валяются повсюду ленивые и добрые северные псы. Вьется и жалит нахальное беспощадное комарье.
Это и есть Новый Надым.
2
На макете он выглядит совсем по-иному.
Над плоской равниной тундры вознеслись к небу девяти- и четырнадцатиэтажные жилые дома. Крытые застекленные переходы соединяют их с детскими садами, школами, учреждениями быта. Клубы и кафе, кинотеатры и телевизионная станция, спортивный комплекс под крышей (Майданов-то вовсе и не шутил)… Жить в городе, по первым наметкам, будут шестнадцать — двадцать тысяч человек. И, право же, им могут позавидовать жители многих современных городов.
Завтрашний день? Но уже сегодня приехавший из Киева художник расставил вдоль стен кабинета управляющего эскизы оформления кафе, коробка которого только-только подведена под крышу. Эскизы превосходны, и Виталий Майданов не таит улыбки. Помещение внутри будет отделано деревом, тканями, узорной металлической решеткой. Тут же решаются вопросы о мебели и атрибутике кафе, — какими будут книжечки с меню, салфетки, эмблемы на посуде, значки официанток. Осторожно, но в общем-то одобрительно покрякивает Яков Михайлович, главный бухгалтер треста…
3
Все дни стояла несносная жара, песок был раскален, и мы шутили, что киношники в здешней тундре вполне могут снимать Сахару. А сегодня холодно, с утра моросит нудный, мелкий дождик. Юрий Струбцов, 32-летний крепыш из оренбургских казаков, главный инженер треста, натянул телогрейку, и, как ни странно, она на нем отлично сочетается с модной сорочкой.
Сколько ни наблюдаю этого человека, не перестаю поражаться его выдержке и невозмутимости. Лишь порой замечаешь, что реже появляется на его лице белозубая улыбка, чаще твердеют желваки на скулах. Но голос, чуть хрипловатый от усталости, неизменно ровен, в любом разговоре Струбцов предельно корректен, суждения его спокойны и ясны.
