Он истинен, как истенен я. Как истинна наша с Ним Мария. Как истинна наша с ней любовь.
А кто Ему придумал нравственность, например? Вот интересно. Не Сам же! Хотя Марию с детства готовили для услужения Ему и для этого держали в Храме золотошвейкой. Впрочем, не ее одну так держали. И вот Он последовал примеру своих прислужников, ангелов, и спустился на землю. Разобраться и в этой сфере сотворенного Собой же естества, что ли? Все-таки, как Он ее выбирал для этого Своего разбирательства? Среди огромного количества готовых для услужения женщин и девушек? Проституток и девственниц? Хотя, видимо, для Него в этом не было большой разницы. Ясно, Он не стал бы как-то предохраняться перед целкой, ведь Он же Бог! Вот выбрал. Пятнадцатилетнюю девчонку. Его тоже тянуло на молоденьких? И как Он вошел в нее — как золотой дождь на лоно, или как лебедь — членом?
Мысли ревнивца, по-прежнему: ведь если Ты придумал «не любодействуй», так отчего же тогда — Сам? Как мог позволить Себе совокупиться с молоденькой Ты, старик, с пятитысячелетней жизненной историей? Просто так, не зарегистрировавши брака, как приставала из подворотни, бомж, не ведающий прошлого? Где же Твоя мораль? Или мораль — это для других, а для себя можно позволить немного лишнего? «Что можно Юпитеру, нельзя быку»? А вот можно! Бык тоже хочет владеть самкой по закону, превосходящему Тебя! Кто Ты — чтобы устанавливать квоты: кому и сколько можно? И к тому же Сам Свои законы нарушая? Ты — подчиненный Любви? Понимаю: для престижа мироздания не надо было обременять Марию. А когда уже это случилось, то и пришлось признавать ее сына своим, а значит, равным себе, а значит, все сакрализовать, чтобы избежать обвинения в прелюбодействии — Тобою же созданной норме. («Если — то» — снова формальные упражнения!) И ведь первоначально все Тебе прекрасно удалось! Но сын получился строптивый, да и женка тоже не из смирненьких. Просто развлечься с девочкой не вышло: оказалось, Ты не бесплотный ангел! Вот и пришлось идти на компромисс, создавать теорию всеобщего греха и ритуал возможности спасения — не по-бытовому, а по-бытийному разводить ситуацию. Спасения, кстати, от чего? Не от Твоих ли промыслов? Самим же Тобою и созданных? И все бы опять сошло — да строптивый сын умер. К тому же прилюдно — не скроешь. Да еще и воскликнул перед смертью: «Отче! В руки Твои предаю дух мой». И что — пришлось оправдываться в его кончине воскресением, которого в глаза никто не видел? Не смог, не смог! Любовь к нему победила Тебя. Потому что Любовь, которую интуитивно выбрали люди и которую сын проповедовал, — это то единственное, что превосходит Тебя, и то, что может наконец-то от Тебя оберечь — воистину дать спастись от Твоего вездесущего проворства и от навязываемой Тобою же труднопреодолимой судьбы. И все это открылось мне благодаря любви к Марии. Все — благодаря ей, моей любовнице, моей сущности, моему мирозданию.
Июнь, 20
На работе страшная перегрузка перед грядущими отпусками: многое надо успеть доделать. Возвращаемся с женой поздно, очень поздно. Едим, ставим будильник на утро и падаем в постель как два бревна, когда уже занимается заря. Засыпаем мгновенно, едва успев слегка приласкать друг друга. Ебаться при этом, конечно, не получается, так только — иногда тыкаемся поутру, если будильнику удается нас разбудить на десять минут раньше необходимого. На Марию лишь изредка смотрю издалека — у нас с нею временная потеря близости. Но она, видно, все понимает. И нет в ней неудовольствия. И к тому же если мы сейчас и ебемся с женой, то чисто конкретно, с целью необходимого удовлетворения сексуальной потребности, и только, без вдохновения, без пафоса. В такой ебле и сама Мария не захотела бы участвовать. Жду отъезда своих — жены и дочери. Дочке эти парижские каникулы особенно полезны: у нее хороший французский, а во Франции она еще не была.
Мы с женой были, Париж супруге не очень приглянулся, и моя прекрасная половина — тот редкий человек, который может сказать: «Была я в вашем Париже, и Париж мне не понравился». Но понравился Париж, не понравился Париж — дело индивидуального вкуса, зато как мы с ней в этом Париже ебались всякий день, вернее, каждую ночь! Необычность обстановки способствовала приподнятости наших чувств. Мы любили друг друга в Париже с какой-то базальной пронзительной силой, как бывало еще до свадьбы, когда сам факт существования где-то в мире любимого существа наполнял жизнь осмысленностью и оправданностью. Это вообще казалось какой-то невероятной удачей в жизни, что рядом с тобой по рю де Риволи идет любимая женщина и заходит вместе с тобою в китайский ресторанчик поужинать. Было постоянное двойственное ощущение счастья — и одновременно его непрочности. Ведь не может счастье длиться непрерывно столько дней подряд! Ведь обязано произойти что-то такое, и моя любимая вдруг исчезнет. Не бывает в природе таких отчаянных переходов только в самое лучшее. Но она, слава богу, не исчезала, не растаивала, и ночью у нее обнаруживалось женское тело, и грудь, и пизда, и с нею можно было ебаться, и весь идеальный запредельный дневной восторг переходил в плотскую отчаянную и откровенную страсть полового удовлетворения. Она забрасывала ноги мне на плечи, и я, по собственным ощущениям, доставал своей залупой ей до солнечного сплетения. Она садилась сверху на мой член и с замиранием ждала, когда я кончу, втыкаясь в нее снизу. Она становилась на полу на четвереньки, подставляя себя, и я с хрипом еб ее сзади, всхлипывающую от удовольствия. Потом, уставшую, укладывал на постель, распахивал как можно шире ее ноги и водил ей по губкам обнаженной головкой своего члена, пока она не разогревалась вновь и одним движением не захватывала мой хуй своим влагалищем, и мы еблись уже с оголтелым бесстыдством до полного взаимного изнеможения.
А утром на парижской улице я вновь ощущал ее рядом с собой как драгоценный хрупкий сосуд, готовый вот-вот разбиться или быть украденным. Пять часов мы бродили по Лувру, а искусство, как известно, возбуждает, и я то полуобнимал ее, старательно добираясь пальцами до груди, то опускал руку вниз, к ягодицам, пытаясь втиснуть ладонь под юбкой между голыми ногами. Даже на секунду я не мог отпустить ее от себя, опасаясь, что сразу же потеряю. С болезненной радостью я реагировал на любой взгляд в ее сторону: мне было и приятно, что другие отмечают эту женщину, принадлежащую только мне, и боязно, что ее вдруг смогут увести от меня каким-то образом, или оскорбить, или обидеть. Я одновременно хотел и прихвастнуть своим сокровищем — женщиной, — выставить ее для обозрения, и удержать у себя, утаить от других, и чего хотел больше — не знаю. Мы шатались по Парижу, ели жареные каштаны и ждали, когда короткий зимний день угаснет. Чтобы снова, голые после душа, мы могли с яростным ожесточением удовлетворять свою обоюдную телесную похоть, пока физическое истощение не возвращало нас вновь к нежному, небесному взаимному обожанию.
