Оглядевшись по сторонам, я перебежал улицу и нырнул в продолжение этой тропинки.
Перестрелка еще продолжалась, но очевидно дело шло к концу. Вместо автоматных очередей звучали одиночные выстрелы, да и они тонули в шуме моторов въезжавших в город машин.
И вдруг совсем рядом раздался знакомый голос:
– Стоять! – по-командирски рычал на кого-то генерал Казмо. – Смирно!
Я осторожно пробирался на голос и внезапно остановился, пораженный.
На улочке перед генералом выстроились в шеренгу семь или восемь солдат. Все они были в военной форме, которую я сам однажды носил во Вьетнаме.
– Сержант! – рявкнул генерал. – Ваше отделение должно прочесать все постройки в конце набережной! Пленных не брать!
– Слушаюсь! – в свою очередь рявкнул сержант и побежал со своими подчиненными выполнять приказ.
Мне захотелось убить генерала, но тут же я вспомнил о данном себе пять минут назад обещании.
А в это время снова зазвучал его голос.
– Ко мне! Быстро! – кричал он, но я не видел, к кому он обращался, пока перед ним не остановился Тиберий и еще один парень из его десятки.
– Где остальные? – строго спросил генерал.
– Там! – Тиберий показал рукой на небо.
– Патроны остались? – спросил Казмо.
– Нет, – сказал Тиберий.
– Хорошо! – генерал выглядел очень самоуверенно. – Быстро на виллу, передайте Феликсу приказ: выдать еще боеприпасов. Уйдете в горы! В плен не сдаваться! Исполняйте!
Тиберий и второй парень побежали за угол двухэтажного домика, стены которого радовали взгляд ласковым розовым цветом. Бежали они медленно, и видно было, как Тиберий припадает на правую ногу, а второй парень пытается поддержать его, не дать ему упасть.
Генерал тем временем посмотрел по сторонам и пошел себе спокойной походкой посередине улицы в сторону моего любимого кафе.
Я, наплевав на осторожность, пересек дорогу прямо за его спиной, но он не обернулся.
Тропинка вывела меня в задний дворик какого-то домика и там, увидев сарай и вход в погреб, я решил спрятаться.
Двери в сарай оказались наглухо забитыми, но зато погреб был открыт, и я спустился по мокрым бетонным ступенькам вниз, аккуратно прикрыв за собой крышку. Все сразу погрузилось в полную темноту, и я застыл на предпоследней ступеньке, боясь сделать следующий шаг. Но очень быстро глаза мои стали привыкать к темноте, и уже через минуту или две я смог различить самое светлое место в погребе – рядом с винными бочками в потолке находилось отверстие вентиляционной трубы, выходящей наружу, но, по-видимому, из-за того, что сверху эта труба была прикрыта зонтиком-колпачком против дождя, яркий свет в погреб не проникал. Но все равно под этим отверстием темнота была более разреженной, и я подошел туда, еще раз осмотрел небольшой погреб, пытаясь найти табуретку или хотя бы что-нибудь, на чем можно было бы сидеть, но ничего не увидел, и прислонился к бочкам, прислушиваясь к жизни наверху, в городе. Но там было тихо, или, что вполне возможно, никакие звуки просто не проникали в погреб.
Я стоял в этой тишине и сырости, и ощущал, как холод обволакивает меня, как зябнут пальцы на ногах.
А на город сейчас опускается вечер, и покрасневшее солнце готовится покинуть небосвод.
Я смотрел на стоявшие на полках бутыли с вином и, отвлекая свои мысли от холода, удивлялся, что даже в такой темноте стекло может порождать блеск, матовый, но заметный для глаз блеск.
Как раз, наверное, в это время на площади Святого Лаврентия должен был бы звучать выбранный мною гимн города, который так и не стал вольным. Подумать только, что именно сегодня должен был быть отпразднован первый День Независимости…
Все-таки это была прекрасная мечта! И вот только там, в погребе, я смог по-настоящему ее оценить. Даже обидно стало, что, наслаждаясь собственной свободой и мечтая о том, чтобы она продлилась до конца моей жизни, я практически ничего не сделал для этого. Даже проблема создания или поиска гимна была для меня довольно обременительной, а о чем-то еще я и думать не хотел: каждому свое – мне был поручен гимн, Тиберию – герб, остальным – бескровная или «кровная» революция и последующее построение свободного города-государства. Еще одна утопия окончилась приказом «пленных не брать!»
Это была прекрасная мечта. Наверное, единственная в своем роде.
И именно за ее неудавшееся осуществление отдали свои жизни ребята, получившие из рук генерала Казмо боеприпасы, а из уст его – весь набор призывающих к подвигу слов. «До последнего патрона… святая обязанность… свобода или смерть…» Ферзи никогда не погибают. В крайнем случае они сдаются. Погибают пешки…
Но все-таки это была прекрасная мечта.
Я провел рукой по торцевому кругляшу бочки – гладко обтесанный дуб, – потом опустил ладонь на деревянный краник, находившийся почти на уровне днища. «Интересно, – подумал я, – неужели вино в бочках не дает осадка?»
А холод уже огрубил кожу моих рук, лишив ее гладкости.
Но ведь никто не отменял сегодняшнего праздника. Никто не объявлял о том, что он не состоится. Просто те, кто знал о нем, или погибли, или убежали, или, как я, где-то прячутся… И никто не может мне помешать отпраздновать этот день здесь, в чьем-то погребе… Никто? Это я опять преувеличиваю. Могут, очень даже могут помешать, обнаружив меня здесь и помня о приказе: «Пленных не брать».
Но я не собираюсь лишать себя этого, может быть, последнего для меня праздника!
И я открыл краник и услышал, как зажурчал ручеек вина, проливаясь на пол погреба. Я подставил сложенные лодочкой ладони, подождал, пока они наполнились почти «до краев». Потом поднес ко рту…
– За свободу! – произнес я и окунул губы в прохладное, чуть-чуть терпкое вино.
После двух жадных глотков мой «ручной бокал» опустел, и я снова подставил его под журчащую струю.
Кажется, вино помогало от холода. Во всяком случае я больше не думал о сырости.
Я пил, пока не почувствовал, как отяжелел мой язык. А когда почувствовал это, то решил, что пришла пора петь гимн. И, выпрямившись, вытерев мокрые от вина ладони о спортивные брюки, я запел, безбожно фальшивя, но совершенно искренне:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду Я…
Ну вот, думал я, допев гимн, торжественная часть праздника окончена и теперь можно расслабиться. А как можно расслабиться, если ты сидишь в темном погребе, сидишь ночью, и только в одном тебе повезло – это винный погреб.
И я снова подставляю ладони под струю и, набрав в них вина, умываю лицо. Потом снова набираю и пью, пью. Потом облизываю ладони ленивым языком и снова подношу их под краник.
Жаль, что не на чем сидеть. Но ничего, еще немножко вина, и я смогу комфортабельно устроиться прямо на полу, но, конечно, не в винной луже.
А праздничное настроение уже при мне, и я даже внутренностями своими чувствую эту долгожданную независимость…
Эту полную независимость сегодняшних событий от меня…
И мою полнейшую зависимость от них…
И еще немного вина в мои ладони… Я выпью это вино в другом углу погреба. Я совсем забыл, что спустился сюда по ступенькам.
Присаживаюсь на холодный бетон и думаю о том, что напоследок необходимо произнести хотя бы один значительный тост.
А глаза слипаются и мысли мои скорее напоминают кроссворд, чем связную идею.
Но все-таки я разглядываю этот мысленный кроссворд и шепчу – произносить громко мне уже не под силу – тост, кажущийся мне удачным:
– За День Зависимости!..
А глаза слипаются; отяжелевшие руки устали держать в сложенных лодочкой ладонях вино, но вылить его на пол жалко, да и стыдно не выпить после такого тоста.
Еще один глоток, и я снова вытираю мокрые ладони о свои спортивные брюки, а глаза уже закрываются и я сдаюсь. Не осталось во мне больше бодрости, чтобы сопротивляться наступающему сну. И, опустив голову на поджатые под себя колени, я ухожу в завтра.
Моя ночь длилась недолго. Холод оказался в конце концов сильнее сна.
Еще находясь в состоянии полудремы, чувствуя винную тяжесть в голове, я попытался вырваться из этого холода и, превозмогая дрожь в коленях, поднялся по бетонным ступенькам погреба к выходу и распахнул дверь.
Низко свисавшие звезды заглядывали мне в лицо. Теплый, ласковый, как женские пальцы, ветерок дотронулся до щек, до подбородка.
Густое черно-синее небо начиналось сразу над головой, и я мог дотянуться до него руками.
Выбравшись из погреба, я присел на скамеечку, вкопанную в землю около сарая, и, наслаждаясь южным ночным теплом, снова закрыл глаза.
Я не спал и даже не дремал. Я слушал ночь и слышал в ней что-то чужое, но не очень громкое. Может быть, это был шум вчерашнего боя, все еще звеневший в моих ушах и моей памяти.
