Мне стыдно и страшно. Тоже ценитель Феллини нашелся. Теперь-то я понимаю, что Оснат просто затрудняется ходить, и поэтому поставила машину поближе ко входу. Никто не даст ей привилегию удобной парковки, наоборот, посоветуют поголодать, или пойти побегать, или позаниматься на снарядах. Никто не станет церемониться, делать скидок…
— Что означает «Sky Cloud»? — спрашивает Инна.
— Принцесса бежала из замка на джипе Floating Petal и на ночной дороге Feather River их преследовал полицейский Quarry Pebble. Только ошибочка вышла, и вместо утеса River Rock в волшебном тумане Sky Cloud этот самый Quarry Pebble попал под Floating Petal. А может быть, джип и есть River Rock. Черт его знает.
Инна смотрит на меня подозрительно. Потом она встает, идет к холодильнику и наливает мне полстакана водки.
— Выпей и спать иди! А то ты мне как-то не нравишься.
* * *
«Какие есть нехорошие, злые люди! — проговорил он, и губы у него задрожали.»
Как хорошо, что Инна заснула в полной уверенности, что дело ограничится всего лишь классическими ста граммами. Если бы так: «выпей и спать иди!» А я прилег и таращусь в темный потолок широко открытыми глазами. Полной темноты, конечно, нет. Косо падает свет от уличного фонаря, по стенам гуляют полоски огней от проезжающих машин.
Вспоминаю, как когда-то в детстве я задался вопросом, в какую сторону едет машина, когда свет от нее движется по стене справа налево, от моих ног к голове. Я долго гадал, но почему-то мне было страшно выбираться из-под одеяла и подходить к окну. Пугала чернота за окном, пугало, что в свете фар меня может увидеть какой-нибудь домовой и утащить, не хотелось выбираться из теплой и уютной берложки, в которую забирался с головой. Этот вопрос приходил мне в голову исключительно вечером в кровати, а назавтра я про него забывал до тех пор, пока меня снова не укладывали спать. Я долго не мог набраться смелости откинуть одеяло, встать, подойти к окну и разрешить, наконец, самый первый в своей жизни научный вопрос: «в каком направлении едет машина?».
Закончилась же эта история с полосками света довольно неожиданным образом в одну новогоднюю ночь. Я учился тогда то ли в первом, то ли во втором классе. Родители уложили меня спать, а сами ушли к друзьям праздновать Новый год. Я, конечно, спал себе как послушный ребенок, пока меня не разбудил удар снежка по стеклу. Спросонья я соскочил с кровати и подбежал к окну. Мы жили на втором этаже — под окнами стояла пара моих одноклассников. Завидев меня в майке в темном окне, они радостно завопили:
— Вовка-дурак Новый год проспал! Шпилька Новый год проспал!
Я тогда очень обиделся, что родители меня не взяли с собой. Мне было стыдно перед приятелями, которые уже повзрослели, приобщились к какому-то таинству, а я так и оставался маленьким ребенком. Я забился в угол комнаты, за елку. Обычно утром я находил под елкой подарки, которые в полночь клал туда Дед-мороз, но полночь уже прошла, а никаких подарков не было и в помине, и я подумал, что проспал и Деда-мороза, и подарки тоже. Я проплакал от обиды в холодном углу до прихода родителей. Вернулись домой, они так и не смогли утешить меня никакими уговорами и подарками.
Я нахожусь в каком-то странном гипнотическом состоянии транса — полусна или полубодрствования. Мне удается задремать, но сон не глубок, я слышу, как хлопает входная дверь, воет в отдалении автомобильная сигнализация, рычит на перекрестке случайный грузовик. Одновременно ко мне приходят какие-то неясные сны, воспоминания детства, давно забытые персонажи книжек, которые я когда-то читал, сценки из мультфильмов. Такое впечатление, что на один экран накладывается несколько проекций. Я не могу полностью заснуть, но также не могу встряхнуть себя, прекратить это пограничное состояние. Хочется пить, но чтобы дотянуться рукой до стоящего рядом стакана, надо приложить усилие, которое лень сделать.
Я одновременно чувствую себя ежиком в тумане и кукольным Беликовым, который лег в свою кровать под полог и больше уже не вставал. Мне хочется забраться в футляр и отгородиться от внешнего мира. Косые полосы света проникают под неплотно прикрытые веки. Я слышу сквозь дрему перепалку подростков у подъезда, мне даже кажется, что в комнате чувствуется запах дыма от их сигарет. Откуда ни возьмись, в мои видения проникает чеховский Иван Иванович, «высокий худощавый старик, с длинными усами», курящий трубку, герой знаменитой трилогии Чехова. Рассказы, читанные много лет назад, в средней школе, разобранные по абзацам, затоптанные насмерть школьными сочинениями: «… свинцовые мерзости русской жизни…»
В седьмом классе Чехов стал моим личным врагом. Помню, проходили «Человека в футляре», и как раз накануне вечером мне дали «до завтра» повесть Стругацких, «Страну багровых туч». На уроке литературы училке вздумалось начать спрашивать с конца журнала. Спасительная по большей части третья от конца списка фамилия Шпильман (Щеглов и Яковлев стояли позади) на этот раз подвела: мне впервые в жизни закатили пару, и засветила вполне реальная тройка в четверти. Такого позора мои родители выдержать не могли, и после недолгих переговоров с русичкой, прозванной за пристрастие к красным блузкам и собранным в пучок волосам «редиской», мне было предложено сделать доклад по Чехову. Во искупление вины.
— Без обсуждений! — заявили мне, — а не то лишишься…
Чего именно я лишусь, мои предки не указали: то ли сами не знали в тот момент, что придумать, то ли хотели добиться максимального педагогического эффекта. Мне был выдан том собрания сочинений великого русского писателя, и гордая собой книжная полка стыдливо засверкала темным дуплом выдранного зуба. Я выучил практически наизусть содержание знаменитой трилогии: «Крыжовник», «Человек в футляре», «О любви», но этого оказалось маловато. Стояла зима шестьдесят девятого, когда еще свежа была память о событиях в Праге и Шестидневной войне. Я зачитал дома отрывок из последнего рассказа:
«…В деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали шайку и, по-моему, совсем неосновательно…»
— Не надо акцентировать внимания на проходных эпизодах, — посоветовали мне. — Пойди в библиотеку, почитай статьи…
Я отправился записываться в районную библиотеку, где процитировал что-то наизусть и втерся в доверие. Меня одарили жемчужинами советской литературной критической мысли, которые я рассыпал щедрой рукой по своему докладу. Туда проник Николай Васильевич Гоголь с «Шинелью», перекликающейся с футляром Беликова. Там поселился Алексей Максимыч Горький, из-за которого Чехов отказался от членства в Российской Академии. В моем докладе над «мерзостями русской жизни» гордо реял буревестник, а также расцвели пышным цветом обличение пошлости, мещанства, равнодушия, «беликовщины» и футлярной жизни… В конечном итоге, пожертвовав несколькими вечерами, я-таки искупил свою вину перед классиком:
«…взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых…»
«…при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию…»
«…счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча…»
Я принес заслуженую пятерку и был прощен за Стругацких. Моему новорожденному брату в тот день исполнялся месяц, и за чаем я решил щегольуть знанием классики:
— «…нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай.»
Мама выронила только что залитый кипятком заварочный чайник, и он точнехонько шлепнулся прямо на любимый папин стакан. Вскочить папа не успел, а когда инстинктивно попытался стряхнуть со штанов кипяток, ему в руку впился осколок стакана. Я не растерялся и добил ситуацию еще одной чеховской цитатой, широкой публике малоизвестной:
— «Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным. Она стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития, что…» — договорить мне не удалось, так как у папы осталась еще одна хорошо действующая рука, которой он отвесил мне замечательную оплеуху.
Опять где-то под домом в очередной раз воет автомобильная сирена, и я с ужасом узнаю в ней раненый голос гнедой. Я выныриваю из вязкого вялотекущего сна и со страшным грохотом лечу по лестнице вниз. Сейчас убью, думаю.
Показалось…
Сирена воет не под домом, а на улице. В Ленинграде, во дворе-колодце, где жила Инна, запросто могли убить, ткнуть пером ни за что ни про что. Я стою в темном колодце с серыми квадратами жалюзей посреди уездного города N. У нас в Израиле так просто не убивают — всегда есть за что. Под полы халата на босо тело начинает проникать зимний холод. Бросаю прощальный взгляд на гнедую, и пытаюсь открыть входную дверь — таки защелкнулась, подлая. Приходится звонить и поднимать с постели Инну.
