– Ну чего ты, как неродная? Руки мой. Сейчас накрою.
Я послушно отправляюсь в ванную, а, вернувшись, застаю на столе шикарный чайный сервиз. Белый с нежными розами.
– Не жалко? – спрашиваю, потому что мне кажется, если я возьму его в руки, обязательно что-то пойдет не так. Я что-нибудь сломаю.
Это же так легко, что-то сломать. Например, меня саму…
– Милая, чего его жалеть? – веселится Тамара Львовна. – Это всего лишь чашки. Черепки. Моя бабка держала потрясающий фарфоровый сервиз в шкафчике и никому не позволяла им пользоваться, пока в одну из ночей крепления от времени не расшатались, и шкафчик это не рухнул. И новенький сервиз превратился в груду осколков, так ни разу и не послужив, и не принеся удовольствия. Ты понимаешь, о чем я?
Я киваю, но глубокий философский смысл меня не трогает. Я, скорее, как тот самый ящик с расшатанными креплениями, внутри которого остались лишь осколки.
– Рассказывай, что стряслось, – требует Тамара Львовна, наливая из заварочного чайника красноватый чай с терпким запахом.
Мнусь.
Не хочу вываливать на нее все, она и половины не знает.
Тамара Львовна встала на мою сторону, когда бабки в подъезде устроили мне трэшатину. В один момент они собрали почти митинг перед дверями квартиры, кричали мне гадости, обещали выжить, угрожали ежедневными ментовскими проверками, чтобы закрыть бордель.
Когда я совсем отчаялась, появилась она, быстро поставив всех на место.
– Лидка, старая кошелка! Чего ты цепляешься к девчонке! – услышала я хозяйкин голос сквозь хлипкие двери. – Мне, может, твоему мужу сказать, что я вижу в свой бинокль?
У меня все обмерло, если она меня сейчас выгонит, поверит старым дурам, мне некуда идти.
– Да иди ты со своей подзорной трубой! – визгливый голос соседки справа полосует по взвинченным нервам. – Ничего такого ты видеть не могла!
– А я вот скажу, что видела, и разбирайтесь там до посинения!
И я ей благодарна за помощь, в тот момент мне некуда было деваться. Совсем. Тогда я объяснила ей, что стала причиной жестокого розыгрыша, не вдаваясь в подробности. Я и сейчас их предпочла бы оставить при себе.
– Ты уже уезжаешь домой? – Тамара Львовна придвигает ко мне блюдо с нарезанной ароматной ватрушкой, присыпанной сахарной пудрой.
– Нет, я еще диплом не получила, – это правда, пока не закончу, никуда не уеду. Я не позволю Демону пустить под откос все мои усилия. Не теперь. Хоть что-то я должна защитить.
– А что тогда? Если дело в деньгах, милая, я могу подождать, ты же знаешь…
– Нет, Тамара Львовна, да я бы и не стала злоупотреблять… – я все-таки сейчас не удержусь и расплачусь.
На контрасте с чудовищами вокруг, осознание, что есть еще светлые люди, меня выкашивает. Поспешно вгрызаюсь в пушистую ватрушку, потому что голос начинает дребезжать, но Тамару Львовну не проведешь.
– Глупости не говори, – фыркает она. – Я не нуждаюсь, сын, слава богу, помогает, а найти приличного жильца не просто. Что там у тебя случилось? Почти любому горю можно помочь… У тебя пудра на носу.
– Ну, значит, не сдавайте, – увиливая от ответа, бурчу я и детским жестом тру нос. – Целее будет.
Тамара Львовна хмыкает:
– Вот уж нет. В доме должен кто-то жить, иначе там все начинает рассыпаться за пару месяцев.
Да… Я – сломанный ящик с битой посудой в заброшенном доме. Вот теперь максимально точное сравнение.
Сладкий творог с ванилином во рту горчит, норовя комом застрять в горле.
– Ингуш, я вижу, ты хорошая девочка. Не надо прятаться. Я не стану хуже относиться к тебе. У меня у самой внучка бедовая. Про таких говорят: «В поле – ветер, в попе – дым». Ей недавно очень помогли, думаю, будет здорово, если я смогу помочь тебе. Вернуть долг за мою дурищу.
Крупные слезы капают мне на пальцы, держащие тонкую гнутую ручку чашки.
Немного помолчав, я пытаюсь объяснить Тамаре Львовне в чем проблема, не уходя в детали, но эмоции прорывает, как будто рушится внутренний блок.
Говорю все быстрее и сбивчивее, потому что горло давит спазмом, и я понимаю, что еще немного, и я не смогу выдавить из себя ни слова.
Стараюсь обойтись общими словами, не выкладывать наболее личного. Только самое нужное.
Тамара Львовна ничем не сможет мне помочь, но хоть выговориться смогу, пусть и не до конца.
Теперь, когда у меня нет Жанки, возможно, мне вообще не с кем поговорить.
Только добрая женщина намного сообразительнее, чем я думаю.
– Все дело в том мальчике, да? Гореловском сыне? – участливо спрашивает она.
– Откуда вы знаете? – от удивления я перестаю всхлипывать.
– Мой Никон, – ласково и немного печально поясняет Тамара Львовна. – Я видела, что раньше он часто приезжал. Кто в нашем городе не знает семью Гореловых? Раньше их по телеку часто показывали. Мальчишка частенько представлял область на соревнованиях, все надеялись, что он не станет такой скотиной, как отец.
Я вскидываюсь, готовая защищать Демона. Никакая он не скотина!
И сникаю.
– Я просто не хочу его больше видеть. Не могу. Это звучит глупо и инфантильно, как у тринадцатилетнего подростка, но я не выдержу.
– Если дело только в этом, то я могу тебе помочь, детка.
Глава 29
Инга
Все еще не веря, что это правда, что у меня появилась возможность заползти в нору, чтобы зализать свои раны, я собираю вещи.
У меня их не так много.
Съемная жилье не особо располагает к накопительству.
Весь уют моему временному жилищу обеспечивает родная обстановка квартиры и несколько мелочей, приобретенных мной за четыре года.
Таких, как это пушистый плед, как эта ваза в виде винтажной лабораторной пробирки, как эта рамочка для фотографий… в которой фотографии теперь нет.
Надо бы достать какую-то другую из альбома. Может, ту, что с родителями, или ту, что с подругой детства.
Но я не достаю. Эта зияющая черная клякса подложки в том месте, где когда-то были наши с Демоном счастливые лица, служит для меня горьким уроком.
Можно подумать, я нуждаюсь в дополнительных напоминаниях…
Как-то странно.
Растерянно разглядываю опухшими уставшими глазами свои нехитрые пожитки. Большой чемодан с тряпьем и косметикой притуливается у входной двери. Думала, что за все годы наберется много барахла, но туда помещается даже зимняя куртка и сапоги.
Пузатый бок чемодана подпирает коробка с учебниками, большинство из которых мне уже и не нужны. На ней громоздится тяжелый горшок с замиокулькисом, чудом выжившим в мои студенческие безалаберные времена.
И вот.
Еще одна коробка.
Последняя.
И ее сборы причиняют мне боль даже сквозь плотную пелену отрешенности, в которой я пребываю с того момента, как выплакалась у Тамары Львовны.
Я люблю эту квартиру, хоть она и не моя.
Ее стены хранят следы моих увлечений вроде плаката на стене, достанущегося уже другим жильцам. Может, он придется кстати и его сохранят.
Здесь остается частичкой меня много моих счастливых и грустных воспоминаний. Все пропитано моими мечтами и эмоциями, радостями и… болью.
И все равно. Даже после той ночи я не хочу отсюда уезжать.
«Надумаешь – вернешься», – сказала Тамара Львовна. – «Я пока ее придержу».
И я благодарна ей за эти слова, только и в самом деле лучше покинуть место, где разрушилось мое счастье.
Словно и не было этих месяцев. До сих пор перед глазами, будто все происходит до сих пор, прямо сейчас.
Счастливые моменты живучи.
Например, как тот день, когда Демон смог добиться крупного контракта для своей маленькой фирмы.
С замиранием сердца распахиваю дверь в ожидании Горелова, не зная, что мне предстоит: молча утешать или визжать от радости за его успех. Димка пахал, как проклятый, на этот проект.
Я еще не видела, чтобы так вкладывали все силы.
Я знаю, зачем он работает на износ, и мне за него больно.
