— Здравствуй, Кущ!
Поддерживая ребят, майор приподнялся и, видно, только теперь понял, кто к нему обращается.
— Здравствуйте, Иван Николаевич, — с трудом произнес он и, прикрыв ладонью глаза, опустился на место. Чувствуя приступ боли, Дремов спросил:
— Кто тут у тебя?
Майор ответил не сразу. Прижал к себе одного, а затем второго ребенка, взглянул на каждого из них.
— Вот они, — выдохнул он. — Была и жена. Теперь ее нет. Забрали вместе с тестем, который здесь старостой при немцах служил. Возможно, что и так, но в чем может быть повинна она — жена моя, что плохого она могла совершить?
Слушая майора, Дремов пытался понять, есть ли хоть капля правды в том, что он говорит. Наконец спросил:
— Ты-то хорошо знаешь свою жену?
— Ну как же? Вместе учились, в комсомол вступали… Ну а потом тут, в Золотухине. Я директором школы был, она учительницей. Тут родились дети. И родители — люди как люди. Имели двух дочерей, одного сына. Правда, ему он не сын, пасынок. Служил где-то на Севере, теперь не знаю где. Во время коллективизации их немного пощипали, так ведь давно это было. После этого работали они в колхозе, тесть даже состоял в ак-ти-ве. А чем он при немцах занимался — чего не знаю, того не знаю. Но не думаю, чтобы сотрудничали…
Слушая майора, Дремов не сводил с него глаз. Кущ, заметив на себе его пристальный взгляд, покрутил шеей, как будто ему стал тесен воротник.
— Ходил тесть в активе, но был ли активистом? Встретился он мне здесь. Видно, такому изворотливости не занимать, пробьется в любой актив, и в наш, и в не наш. Впрочем, в СМЕРШе разберутся.
— Ну а при чем тут она?
Постучав в дверь, просунул голову фельдшер.
— Товарищ полковник! Вас ждут врачи.
— Сейчас, сейчас, — отозвался Дремов, чувствуя, как невыносимо жаль стало ему офицера, а тем более его несчастных детей. «Конечно, они не знают того, что самый родной для них человек — жена, мать — так низко пала. Больше того, она стала изменницей Родины, за что дают высшую меру наказания. Все они уже сегодня сироты. Для детей матери больше не будет. Мать бывает одна. Поэтому они должны будут знать, за что их мать должна понести столь суровое наказание. Надо, чтобы до них дошла правда. Об этом обязан им рассказать отец, когда найдет нужным. Никому другому они не поверят».
— Выйдем в коридор, — обратился Дремов к офицеру. А там без обиняков сказал: — Верю тебе, майор. Понимаю, что детям очень тяжело будет жить без матери, тем более таким крошкам, но надо разобраться, кто их осиротил. Не сама ли мать? Подожди здесь минуту, я сейчас вернусь. — Дремов вышел и через минуту снова появился с альбомом в руках. — Мы офицеры, — продолжил он разговор, — и я не могу допустить, чтобы ты заблуждался. Надо внести полную ясность.
У Куща вытянулось лицо, весь он напружился, красные, воспаленные глаза его вспыхнули.
— Знаю, чувствую душой, что для тебя мое сообщение будет тяжелым. Вот, — Дремов протянул альбом, но пока не выпускал его из рук, — думаю, ошибки здесь нет и ты сам разберешься, что к чему.
Возвратясь за стол, майор долго смотрел на первый снимок, казавшийся ему мутным пятном. Правда, временами он видел хохочущее, искаженное ужимками лицо незнакомой растрепанной женщины. Перевернул вторую, третью, четвертую страницы — листы быстро замелькали перед его глазами. Когда был перевернут последний лист, майор сорвался с места и, бросившись к стене, на которой висел портрет жены, сорвал его вместе с гвоздем и, швырнув к двери, стал неистово топтать ногами. Мальчик испуганно взвизгнул и, прижавшись к спинке стула, закрылся руками.
— Нет у нас мамки! Это не наша! — закричал майор не своим голосом, продолжая топтать портрет. — Шкура! Предательница! — Рухнув на диван, он забился в судорогах.
Пришел подполковник Нырков. Вместе с Дремовым ему удалось несколько успокоить офицера, и тот, поднявшись с дивана, снова сел за стол. Подперев руками голову, уставился в потемневшую от времени доску.
…Пробыл Дремов в медсанбате двое суток, а утром третьего дня, чувствуя себя лучше, уехал.
Садясь в «санитарку», распорядился:
— В штаб дивизии!
В хате, где разместился генерал Булатов, Дремов увидел за длинным столом, кроме комдива, начальника отдела СМЕРШ подполковника Логинова и председателя трибунала дивизии подполковника Корбуна. В двух шагах от стола стоял, опустив угловатую голову, давно не бритый мужчина неопределенного возраста, саженного роста, с огрубевшим, синим от самогона лицом. Он время от времени перекладывал из одной руки в другую измятую фуражку военного образца.
В комнате было тихо, пахло керосиновой копотью. Над головами повисла жидкая пелена табачного дыма. И генерал, и оба офицера просматривали наспех подготовленные дела арестованных. Заметив бесшумно вошедшего Дремова, комдив подал знак: «Садись».
— Ты что же, так сразу и поверил, что Красная Армия разбита и что Советской власти пришел конец? — Вопрос генерала повис в воздухе. Переступив с ноги на ногу, мужчина не ответил. — К тебе, Омутов, обращаюсь.
— Ничему не верил, — послышалось словно из подземелья.
— Не верил? Тогда зачем за людьми охотился? — спросил Логинов. — Зачем своих предавал?
— Посылали, насильно заставляли, — еле выдавил из себя Омутов и добавил: — Он это… Егор.
— Кто, кто? — переспросил Логинов.
— Староста. Кулацкий объедала, — зло зыркнул глазами Омутов.
— А Онучин как? — спросил Корбун.
— Тот еще почище. Смотался, собака. Бежал, волкодав.
— Далеко не уйдет, — заметил генерал.
После непродолжительного молчания Булатов вновь поднял на Омутова глаза.
— Люди на фронте воюют против немцев, в тылу партизанят, а ты, здоровый мужик, стал изменником, предателем. Служил фашистам, выслеживал партизан, — с болью в голосе говорил генерал.
Омутов вздрогнул как ужаленный, вскинул голову, встряхнулся всем телом и с гневом прокричал:
— Не предатель! Не служил! Это он, Егор, травил, что псами.
— Как мог кто-то принудить тебя переметнуться на сторону врага? — поднявшись с места, спросил Логинов.
— Да, да. Расскажи об этом подробнее. Все как было, — подтвердил Булатов. Омутов еще больше смял фуражку, что-то промычал, но сказать так ничего и не смог. — Что, туго? Язык не поворачивается или память изменила? — еще раз вмешался генерал.
— Так точно. Не поворачивается. Прилип. Никак не могу начать, — вздрогнувшим голосом проговорил Омутов, облизывая пересохшие губы. — А говорить тут просто. Когда мы оказались в окружении без своего командира, то и расползлись, как тараканы, кто куда. В Белоруссии это было. Остались мы с дружком. Он с «дегтярем», я с коробками. Порешили, пока имеем пулемет с патронами, фашисту живьем не сдаваться, драться до последнего и пробиться к своим, а оно так вышло, что скоро дружок растер рану, вздулась у него нога, что колода. Тащил я его еще несколько ден, а он все хуже. «Нет, — говорит, — оставь мне пулемет и коробки, а сам давай двигай. Мне не уйти, я для тебя помеха. Пробивайся, а если дойдешь, то и расскажи, как это мы…» Просил я его, так ни в какую. «Иди, — говорит, — а только меня вон на тот бугорок дотяни, чтобы было видно, как пойдут немцы, я их перед смертью из пулемета шарахну». Я и оставил его. А сам пошел. Где свои, где немцы — откуда знать? Осталась одна лишь тяга к дому. Она и вела. А там жена, считай, еще девчонка, да мать. Встретили, не прогнали. Полгода таился под полом. Так он, Егор, пронюхал. Ночью подстерег. А дальше что? Куда убежишь? Все, злодей, через своих подстроил так, что никуда не сунешься. Попытался к партизанам податься, так те ни в какую. Не хотели признавать. Боялись.
— Правильно делали. Как признавать предателя? — сказал Корбун.
Омутов, затрясшись закричал:
— На! Хоть стреляй. Не предатель я! Никого не ловил, не предавал! Еще на финской весь вот! — Он рванул штанину, оголил до колена ногу и показал здоровенный белый рубец. — А это что тебе? — Он рывком задрал рубашку, показывая еще один рубец на лопатке. — И теперь с ними не бежал! Не предавал! Так получилось. А тут эти… Егор да Онучин!
— Постой! Постой! Что так распалился, — остановил его Логинов.
— Распалило то, что не прятался, к своим шел. Искуплю! — выкрикивал Омутов.
— Ладно. Тебя поняли, но ты все же подумай на досуге. — Булатов поднял на Омутова усталые глаза, а когда того увели, негромко проговорил: — Здесь поспешность ни к чему. Следует разобраться. Пуля не вестовой, назад не возвращается.
— Совершенно верно, — охотно поддержал комдива Корбун, но Логинов был иного мнения.
— Нельзя ему верить. Ни ему, ни другим. Смотрите, их сколько еще. — Загибая пальцы, Логинов стал перечислять арестованных: — Староста Бурковский, его дочки, жена Онучина да этот, стервец, прикидывается теленком, и ему начинают верить… — Логинов не успел закончить мысль, Булатов перебил его:
