— Товарищ, — спросил Сизов, — вы не скажете, как зовут гражданина Моргуна?
— Которого?
И пока Виктор Петрович раздумывал, не зная, о ком из трех спросить, дворник обстоятельно ответил:
— Константин Сергеич занимает квартиру номер шестнадцать. Он сейчас находится в командировке в Москве. Ефим Сергеич, из двадцать седьмой квартиры, полчаса назад приезжали на машине обедать: у них на заводе аккурат в это время перерыв для начальствующего состава. Агафья Сергеевна… Вы не родственник будете?
— Нет, я не родственник. Я жил в этом доме.
— Значит, земляк? — спросил дворник. — Покурить найдется?
Он вежливо присел на другой край скамьи и, зажмурив глаза от удовольствия, выпустил дым изо рта, — В какой квартире проживали? Сизов указал на окна своей бывшей квартиры.
— Восемь, — пояснил дворник. — При вас газа не было?
— Нет.
— А паровое отопление?
— Буржуйку топили, — ответил Виктор Петрович.
— Да-а, — помолчав, сказал дворник. — Я еще в германскую войну солдатом был. Вы в нонешнюю войну на фронте участвовали?
— Был.
— Начальствующий состав?
— Связист.
Сизов поднялся со скамьи. Старику было жаль расставаться с собеседником: только-только собрался рассказать ему свою жизнь, и вот он уже уходит.
— Может, хотите что-нибудь передать Агафье Сергеевне?
— Скажите, пожалуйста, что заходил ее навестить… — Виктор Петрович на секунду запнулся, — Сизов Витя… В общем, Витька из той квартиры.
— А по отчеству как? — осторожно спросил старик.
— Вы передайте точно так, как я вас прошу, — строго сказал Сизов.
«Правильно он меня срезал, — подумал старик, — сразу видать настоящего командира».
4
Жила Елена Михайловна все в том же нагорном районе, на Тимирязевской улице. Улица и нынче спускалась круто вниз к захламленной узкой речонке, через которую был перекинут горбатый мост, он так и назывался — Горбатый мост.
Перед окнами ее дома стояли в ряд шесть акаций, они не стали выше, а только раздались вширь и потрескались. На акациях висели пожелтевшие пищики — коротенькие стручки, похожие на сабли; разогнув их пополам и вынув зерна, можно было отлично пронзительно запищать.
Звонок был на прежнем месте, глубоко вмазанный в стенку, так что виднелась только блестящая зеленая кнопка. Виктор Петрович позвонил и поправил дужки очков за ушами: они начали сползать оттого, что виски стали влажными.
«Это уж совсем глупо», — подумал Виктор Петрович, стараясь услышать сквозь городской шум, идет ли кто-нибудь открывать дверь. Шагов он не расслышал, дверь беззвучно открылась, на пороге стоял мальчик.
— Елена Михайловна Ткаченко живет в этой квартире? — спросил Сизов.
— В этой.
— Я могу к ней пройти?
— Мамы нет дома, — сказал мальчик. — Она в институте.
— Сколько тебе лет? — спросил Сизов, разглядывая мальчика.
— Девять.
Он взялся за ручку двери, но Сизов стоял так, что дверь не могла закрыться.
— Нет дома, — сказал Сизов. — Понятно.
Он подвигал челюстями, как бы пережевывая то, что узнал сейчас, и вдруг, побледнев, спросил:
— А папа дома?
— Нет, — ответил мальчик. — Пустите, пожалуйста, дверь.
Сизов отпустил дверь, она захлопнулась.
— Так, — тихо сказал Виктор Петрович. — Значит, таким образом.
Он не пошел в сторону гостиницы, а спустился вниз по Тимирязевской к Горбатому мосту. На душе было спокойно, но удивительно пустынно. По этой улице он мчался на салазках. Какое это было счастье — лететь под гору! «Вот качусь я в санках под гору в сугроб… А я на бок — хлоп!» Ни одна мысль не додумывалась сейчас до конца. Для того чтобы взять себя в руки, он повторял шепотом:
— Значит, так. Таким образом. На чем же мы остановились?
Ему хотелось поймать ниточку, держась за которую можно было бы думать дальше в привычной строгой последовательности.
«А что, собственно, случилось особенного? — попытался он настроиться на бодрый лад. — Все закономерно. На что я рассчитывал? И вообще рассчитывал ли я на что-нибудь? Ну, приехал на родину. Проездом. Ну, гуляю. Гуляючи, зашел к Елене Михайловне (он снова думал о ней по имени-отчеству). Великолепный мальчик. Удачно, что отца не оказалось дома. Это было мальчишество — спрашивать об отце. Хорош бы я был. Здравствуйте, моя фамилия Сизов, Виктор Петрович. Может быть, ваша супруга рассказывала вам обо мне?..»
Он постоял на Горбатом мосту. С этой речонкой, видимо, за последние годы стали обращаться как с настоящей, серьезной рекой: заточили в гранит, высадили вдоль берегов тополя…
Только постояв минут пять, Сизов заметил, что у самых его ног, на краю мостового быка, сидит парнишка с удочкой.
— Ну как? — спросил Сизов. — Много поймал?
Парнишка посмотрел на него; очевидно, ему не понравилось насмешливое выражение лица Сизова, и поэтому он ничего не ответил.
— Я тебя спрашиваю, много наловил?
— Все мои, — мрачно ответил рыбак.
— Да тут и рыбы-то нет, — сказал Виктор Петрович. — И не было никогда.
— А вы почем знаете?
— Я родился в этом городе.
— Ну и что ж, что родились? Вы старый, а рыба молодая.
— Сколько ж, по-твоему, мне лет?
— Все ваши, — ответил парнишка,
— Ты невежливо мне отвечаешь.
— А вы нашу речку заругали. Вы первый… По ней с будущего лета пароходы будут ходить.
Сизов хотел было спросить у парнишки, жив ли его отец, но, махнув рукой, передумал и пошел по берегу к центру города.
5
В сущности, можно было уехать сегодня же в санаторий. Но тогда пришлось бы сидеть там без комнаты дня два: путевка начиналась с семнадцатого.
Он зашел в университет без всякой определенной цели. Здесь было безлюдно, студенты разъехались на каникулы. Шаги гулко раздавались в длинном коридоре.
Случайно он нашел декана физического факультета, представился ему и сказал, что когда-то закончил курс в этом университете — назывался он в те годы Институтом народного образования, — а нынче здесь проездом и хотел бы осмотреть учебный корпус.
Декан помялся — он торопился на дачу, около его ног лежала на полу большая кошелка, из которой торчали боржомные бутылки и две желтые куриные ноги; но, на счастье, подвернулся вдруг один из аспирантов-физиков, он охотно взялся проводить Сизова. Аспирант был совсем молоденький, румяный от висков до подбородка, с ломающимся голосом. Стоило ему хоть немножко разволноваться, как он тотчас пускал петуха и тут же сердито хмурился. Он был убежден, что приезжего доцента прежде всего заинтересует постановка научной работы на кафедре и в аспирантуре. Ему не терпелось рассказать, какая тема волнует его и что именно он собирается выбрать для своей кандидатской диссертации.
Но приезжий доцент ходил молча по зданию, задерживаясь в совершенно малозначительных местах: в пустой аудитории, около красного уголка, в каком-то коридорном закоулке у окна; в физической лаборатории он остановился подле старенького вольтметра, хотя даже школьнику известно, что вольтметр не представляет собой ничего особенного.
Не выдержав, аспирант наконец спросил:
— Простите, товарищ Сизов, вы интересовались когда-нибудь проблемой обледенения проводов?
Сизов ответил, что не интересовался.
— Понимаете, какая вещь, — тонким голосом начал аспирант и сразу нахмурился, — это обледенение очень часто нарушает связь и прерывает подачу электроэнергии: провода рвутся от нависшего на них льда. Это явление мы называем гололедом. Даже если провод и выдерживает тяжесть льда, то все равно сопротивление возрастает и связь значительно ухудшается. И вот я решил, посоветовавшись с нашим доцентом Еленой Михайловной Ткаченко…
— С кем? — спросил Сизов.
— Ткаченко. Она ведет курс общей физики, а у нас, аспирантов, читает теорию поля.
— Хорошо читает? — спросил Сизов.
— Очень. Она уже пожилой научный работник, опытный, знающий…
— А ее муж, кажется, тоже работает в университете? — осторожно спросил Сизов, отвернувшись в сторону и закуривая.
— Муж? Боюсь вам соврать, но, по-моему, она не замужем. Ну вот. Елена Михайловна тоже интересуется гололедом. Хотя эта проблема и не строго физическая, но мы считаем, что в наше время и не должно быть «чисто научных» проблем, в том смысле, что каждый вопрос следует увязывать с нуждами народного хозяйства.
— Ну, каждый вопрос — это довольно сложно, — сказал Сизов. — Тут иногда допускают некоторую вульгаризацию.
Аспирант обрадовался, что приезжего научного работника наконец-то, кажется, удалось разговорить, и подумал, что сейчас затеется спор, в котором он покажет доценту, насколько крепко поставлена теоретическая подготовка у них в аспирантуре.
— К сожалению, — горячо возразил он, — боязнью вульгаризации многие ученые отгораживаются от решения практических вопросов.
