— К сожалению, — горячо возразил он, — боязнью вульгаризации многие ученые отгораживаются от решения практических вопросов.
«Вот такой у меня мог быть сын», — подумал Виктор Петрович.
— Сколько вам лет? — спросил он.
— Двадцать три. Это не имеет значения, — быстро сердито добавил аспирант: он уже начал досадовать, что теряет время попусту. — Мы с Еленой Михайловной собрали вот эту установку, в которой очень портативно демонстрируется гололед.
Сизов осмотрел установку. Несколько метров провода, натянутого между роликами, тяжело обвисли под тяжестью сосулек. Обледенение легко вызывалось тем, что провода помещались в холодильной камере под стеклянным колпаком. Аспирант включил ток высокого напряжения, и Сизов, нагнувшись, с интересом следил за тем, как под влиянием повышенной температуры мгновенно подтаивали и сваливались с проводов сосульки.
— Занятно, — сказал он. — Это ваша диссертация?
— Да. Я хотел бы за полгода закончить ее. Мы поэтому с Еленой Михайловной и задержались в городе. Вы, между прочим, читали ее последнюю статью в нашем университетском сборнике?
— Нет.
— Советую прочесть. Очень дельная статья. Хотите еще раз посмотреть, как действует наша установка? Пожалуйста, включайте сами.
Подождав, пока в холодильной камере влага осела на проводах и превратилась в изморозь, Сизов проделал все, что полагалось. Аспирант, волнуясь, следил за каждым движением его руки: казалось, что, будучи посторонним наблюдателем своего опыта, он еще больше восхищался его простотой и изяществом.
— Занятно, — еще раз повторил Сизов. — Ну, а как следует поступать, если провода служат для высокочастотной связи? В этом случае вы ведь не сможете пропустить по ним ток высокого напряжения.
— Разумеется, — обрадовался аспирант, словно это затруднение приводило его в восторг. — Я хочу найти такое покрытие для телефонных проводов, которое исключало бы возможность обледенения.
Сизов задал еще несколько вопросов, лицо его оживилось. Аспирант подумал, что совершенно зря он начал было относиться к этому неразговорчивому гостю неприязненно: «Вечно я горячусь и пытаюсь делать поспешные умозаключения о людях, сколько раз мне об этом говорила мама…»
Они расстались у ворот университета. Уже попрощавшись, Сизов сказал:
— Душно у вас в городе. Солнце печет неимоверно… Вряд ли руководитель вашей работы так уж довольна, что ей приходится летом жить дома. Тем более что у нее ребенок, — кажется, мальчик лет десяти? И мать — старуха… Мне декан говорил, — поспешно добавил Сизов.
— Федька живет в лагере, — ответил аспирант. — Великолепный парень! Это племянник Елены Михайловны. Она его усыновила. Сирота. А мать — очень крепкая старуха…
Он еще раз сильно пожал руку Сизову и по-мальчишески спросил:
— Значит, вам правда понравилась моя установка?
— Отличная установка, — улыбаясь, сказал Сизов. — Я убежден, что через полгода вы хорошо защитите диссертацию. Только не женитесь рано…
— Ну, вот еще! — засмеялся аспирант.
6
Вечером он снова пошел на Тимирязевскую. Он твердо решил не заходить к Елене Михайловне, а только пройтись под ее окнами. В конце концов это его ни к чему не обязывало. Виктор Петрович не любил необдуманных поступков, он гордился тем, что все его действия были результатом строгого логического мышления. И если нынче ему приходилось поступать не совсем последовательно, то и тут он рассуждал, оправдывая себя: «Я нахожусь в отпуске. Я отдыхаю. В процессе отдыха я имею право делать все то, что доставляет мне удовольствие».
Прогуливаясь под окнами, он обнаружил, что это не доставляет ему удовольствия. На противоположный тротуар из трех знакомых окон падали три широких светлых полосы; они пронизывали ветви акаций насквозь. В ветвях сидел сонный неопрятный воробей, ошалевший от яркого света. В соседнем доме лежала на подоконнике, положив под живот подушку, некрасивая пожилая женщина. Из какого-то другого распахнутого окна доносились звуки патефона негромкий, веселый смех; показался в этом окне голый по пояс мужчина, крепко, со вкусом растирающий мокрую шею полотенцем. К нему подошла рыжая женщина и, громко смеясь, сказала:
— Ну, Петя, ты совсем с ума сошел!
Сизов позавидовал и женщине, лежавшей на подоконнике, и мужчине, который растирался полотенцем, и тому, что рыжая женщина сказала мужчине, что он совсем сошел с ума. Ему вдруг стало нестерпимо любопытно узнать, как живут люди за всеми этими окнами, отчего они огорчаются и чему радуются.
Его потянуло в одну из этих квартир: хорошо бы войти в ярко освещенную комнату, где за столом сидит семья, приветливо сказать: «Здравствуйте, товарищи!» — и в ответ услышать: «Добрый вечер, товарищ! Садитесь, пожалуйста». Обычно он был не расположен отвечать на пустые вопросы: «Ну, как живете? Что у вас новенького?»
А сейчас он, кажется, говорил бы и говорил без конца. Что именно он говорил бы, Виктор Петрович не представлял себе, но ему казалось, что он болтал бы очень интересно и без умолку.
Думая, что в таком необычном для себя настроении ему, безусловно, не следует заходить к Елене Михайловне, он позвонил у ее двери.
Щелкнул замок, дверь приоткрылась, и Сизов вошел в темноватую прихожую, из которой наверх, в квартиру, вела деревянная лестница; дверь, очевидно, открыли не спускаясь вниз, а дергая проволочкой за ручку замка.
На верхней площадке стояла мать Елены Михайловны — Серафима Ивановна; Сизов сразу же узнал ее, И она тотчас же сказала:
— Здравствуйте, Витя!
Словно он только что выбегал на угол и сейчас вернулся.
Из комнаты раздался женский голос:
— Мама, попроси Николая Михайловича подождать меня минутку в столовой.
— Леночка, это не Николай Михайлович. Это Витя. Садитесь, Витя. Ничего, что я вас так называю?
Они уже вошли в столовую, и Серафима Ивановна тотчас включила электрический чайник. Из соседней комнаты быстро вышла Елена Михайловна. Она остановилась на пороге, держа в руках большой гребень.
— Лена, это я, — сказал Сизов. — Я тут в городе по делу. Решил зайти навестить. А ты все такая же…
Трудно представить себе, что человек может остаться неизменным в течение двадцати пяти лет, но тем не менее Сизов говорил правду, потому что в первую секунду он заметил только то, что осталось неизменным: она была такая же тоненькая, чуть-чуть скуластая… Уже в следующее мгновение он увидел, как она постарела.
— Я очень рада, что ты пришел, — сказала Елена Михайловна поразительно знакомым голосом, и снова Сизову показалось, что она совсем не изменилась. — Ты в очках?
— Какая-то чепуха с глазами, — ответил Сизов. — Вообще-то я их ношу только для чтения. Ты никуда не торопишься? Я тебе не помешал?
— Наоборот, я очень рада. Где ты остановился?
— В гостинице.
Елена Михайловна вдруг всплеснула руками и рассмеялась.
— Ох, как мы с тобой давно не виделись! Даже не знаешь, с чего начать… у
Серафима Ивановна на цыпочках вышла в другую комнату. Елена Михайловна проводила ее ласковым взглядом.
— Мама очень постарела, да?
Сизов чувствовал себя неловко. Он уже жалел, что пришел сюда. В комнате он заметил несколько вещей, которые были когда-то у Лены еще в студенческом общежитии, а затем переехали сюда и стояли сейчас как ни в чем не бывало. Деревянная собака лежала на книжной полке, высокая настольная лампа горела, сменив абажур; диван, кажется, тот же, — впрочем, кто его знает, их много, одинаковых диванов.
— Узнаёшь? — улыбнувшись, спросила Елена Михайловна. — Тут у мамы еще висела твоя фотография, я только после ремонта сняла ее.
— А давно был ремонт? — полюбопытствовал Сизов.
— Три года назад. Я тебя часто вспоминала, Витя, только ты был не такой, как сейчас.
— Вероятно, моложе. Меня, к сожалению, уже много лет никто не называет Витей… Но все-таки ты бы узнала меня на улице?
— Конечно.
— А я совсем лысый.
Он провел рукой по голове и впервые почувствовал, как это неприятно, когда голова голая; словно он лысел не постепенно, а именно сейчас, сию минуту, разом.
— Знаешь что? — засмеялась Елена Михайловна. — Лучше не будем так подробно останавливаться на том, как ты изменился. Это бестактно по отношению ко мне.
Бурно закипел электрический чайник; она подбежала к столу, схватилась за крышку и, обжегшись, потрясла рукой и быстро взялась за мочку уха. Этот жест он тоже вспомнил. И ему захотелось сделать что-нибудь такое, что напомнило бы ей, каким он был раньше. Он взмахнул головой, как делал это когда-то, давным-давно, чтобы откинуть назад длинные, густые волосы
— Что с тобой? — беспокойно спросила Елена Михайловна. — Тебе неудобно сидеть?
— Да нет, ничего, — улыбнулся Сизов. — Странно немножко. Я не видел тебя столько лет, и сейчас мне поначалу трудновато. Ты не обращай внимания, это пройдет.
