"Не пил бы, как свинья, как бы сегодня тебя ласкала здесь…" — подумала в сердцах женщина. В ее дрожащем голосе Шаукат уловил незнакомые до сих пор нотки упрека, обиды…
Когда Шаукат окончательно пришел в себя, окреп, Фаузия повела речь о жеребенке. Сослалась на соседей-татар, которые ежегодно откармливают годовалых жеребят, а осенью закалывают их — на всю зиму диетическое мясо. Разумеется, за ним надо смотреть — пасти, сено заготовить, овес, да и хлебушком побаловать…
Догадавшись о сомнениях мужа, Фаузия вкрадчиво-покладисто сказала, что неужто вдвоем они не осилят, да и сынишка подрос — без малого двенадцать.
— Что ж, быть по-твоему, если так, — догадавшись о намеке жены на совместное обухаживание будущего жеребенка, частые выходы в тайгу вместе. В подтверждение своей догадливости Шаукат сказал зардевшейся жене: — Сын и то как-то спросил, что это мы часто с тобой в баню ходим?
— Да будет тебе! — отмахнулась счастливая жена.
…Пятимесячного жеребенка купили в деревне Старый Акульшет, что километрах в двенадцати от Тайшета, у чалдона. Жеребенок был редкостной масти — весь шоколадный, а хвост, грива, копыта — белые, как снег. Темно-синие глаза смотрели доверчиво и не догадывались, для какой цели купили его новые хозяева.
— Мотри, паря, рано не обхомутывай. Иначе загубишь скотину. Выдержи, пущай окрепнет. Не переусердствуй… Послушаешь меня — не пожалеешь. Спасибо скажешь за конягу. Вижу по твоей бабе — он должен принести дому вашему мир и лад. С Богом.
— Мужик, эти слова ты говоришь татарину? Я ж не цыган!
Знал бы чалдон, для какой цели уводят Сафиуллины со двора жеребенка…
Шаукат сразу полюбил до смешного мосластого, чем-то очень похожего на кузнечика жеребенка. Он отличался от сверстников не только мастью, но смышленостью.
Шаукат назвал жеребеночка Стригунком и, оставаясь с ним наедине, от души смеялся над угловатостью брыкливого воспитанника. И холил человек Стригунка так, как разве что бывает только в сказках. Водой ключевой поил. Молока не жалел. Баловал морковкой. Пас на самых сочных травах — на лугах возле Бирюсы. Мыл, чистил пластиковым скребком почти каждый день… В ответ Стригунок привязался к человеку, как хорошая, умная собака.
Наедине этим двум существам — человеку и жеребенку всегда было уютно, и они хорошо понимали и дополняли друг друга. Шаукат становился словоохотливым, шутливым, говорил Стригунку много ласковых слов. Жеребенок, словно понимая человека, согласно кивал несоразмерно большой головой и внимательно прислушивался к каждому слову человека, которого он, вероятно, принимал за старшего сородича.
Привязанность Шауката к жеребенку радовала Фаузию. Она видела, как остепенился муж, стал спокойнее. Какой месяц о водке не вспоминает. Однажды даже отказался выпить с родственниками, чем и обидел их сильно. Мало того, прощаясь, наказал: "Чтоб ко мне больше не приходили с водкой. Поняли? Все!"
Шаукат говаривал своему любимцу:
— Кузнечик, какой ты у меня славный! Ну-ка, покажи свою прыть!
Словно понимая, жеребенок подхватывался: поставив еще не успевший распушиться белый хвост трубой, взбрыкивал, отбежав в сторону, замирал, как бы спрашивал: "Ну и как, легок на ногу?" Услышав гогочущий смех человека, Стригунок возвращался, смешно подкидывая гладкий, упитанный круп. Шаукат обнимал за крепкую шею со щетинистой гривой, хлопал по плечу и говорил нежно: "Скачи, малыш!" Стригунок негромко фыркал через бархатистые губы и начинал резвиться.
Привязанность человека к жеребенку была странной и посторонним рассудком трудно воспринимаемой. Ведь когда-то эта привязанность, почти единство двух живых существ, должна была кончиться, прерваться…
Жеребенок, разумеется, о своем трагическом финише не думал и не догадывался. А человек, наверно, как заведено среди людей, просто по каким-то обстоятельствам не думал или не хотел думать. Ведь люди даже о своей кончине начинают подумывать чаще всего на закате жизни, поняв, что гостевание на красивой, щедрой Земле пришло к концу и пора знать меру… Чаще предаются мыслям о потусторонней жизни, подумывают о вечности души, сотворенных грехах, в надежде отмолиться за оставшееся время, покаяться и как-нибудь попасть в рай…
…И было это все совсем недавно. Стригунок резвился, а его хозяин не мог налюбоваться игривой прытью воспитанника. Но сейчас Стригунок лежал на полу летника, усыпанного опилками, и не понимал, что же с ним происходит, что хотят от него чужие люди? Зачем они связали больно вожжами ноги, навалились и до хруста в шейных позвонках зачем-то заламывают голову назад…
Стригунок сопротивлялся отчаянно, напрягал все силы, которые он накопил на вкусном корме, получаемом из щедрых рук Шауката, набирал на сочных луговых травах возле шумной и быстрой Бирюсы, где часто пас его хозяин, уберегая от полчищ слепней, туч мошкары… Тут ветры с древних Саян рассеивали, разгоняли мириадные рои звеняще-пищащих кровососов. Не ленился Шаукат разводить дымовые костры для защиты своего игреневого воспитанника. Долго приучал входить в дымовую завесу и, опустив голову к долу, часами выстаивать покой.
Чужие люди без большого труда словили доверчивого, непуганого молодого конягу. Тем более что хозяйка круто посолила краюху черного хлеба и пришла к Бирюсе, где пасся Стригунок — выбивал копытами из-под первого снега траву сладкую, чуть тронутую морозцем. Фаузия, как собаку, окликнула Стригунка, который тут же отозвался радостным ржанием и прискакал, раздув трубой шелковисто-белый хвост. За прошедший год он превратился почти во взрослого коня — раздался в плечах, пока еще не особо рельефные грудные мышцы говорили о будущей мощи игреневого. Белая грива успела уже отрасти и белой лентой развевалась на речном ветру.
…Ничего не подозревавший Стригунок доверчиво приблизился к хозяйке и осторожно взял упругими губами из ее рук лакомство. В тот же миг незнакомые люди набросили Стригунку на шею волосяной аркан. Молодой коняга рванулся, встал на дыбы, но аркан лишь затянулся… Стригунок смирился, уверенный, что ему ничего плохого люди не сделают.
— Теперь можете спокойно вести его во двор, — сказала женщина. — Я пойду домой, приготовлю посуду…
Стригунок, наверно, думал, почему нет среди незнакомых людей его хозяина, который привел его пастись сюда утром? Шаукат, конечно бы, не позволил им так грубо обращаться с ним.
Стригунок очень любил эту излучину Бирюсы, где его часто пас Шаукат. Здесь всегда была сочная трава, много клевера пахучего, да и гнус не так донимал — Саянские ветры разгоняли его. Пока он наслаждался свободой: скакал, взбрыкнув ни с того, ни с чего, вставал на дыбы, звонко ржал — требовал, чтобы отозвался хозяин. смешно валявшийся на земле, переворачиваясь с боку на бок и фыркал как взрослый конь, Шаукат ложился на спину и, подложив под голову руки, подолгу смотрел на противоположный берег, плывущие в бездонном небе стаи облаков. Они часто бывали похожи на табуны сказочных лошадей.
Крутой берег с отвесными гранитными скалами был таинственным и мрачным. Там пенилась и ревела Бирюса. Летом на высоченных вершинах изумрудились березы, которые расчесывались буйными ветрами Саян и придавали белотелым красавицам особую прелесть. Но в конце сентября березы за одну ночь становились золотыми, а незаметные летом ели и сосны вдруг щедро инкрустировали их яшмой. Гранитные скалы, испещренные прожилками кварца, сверкали цветами радуги под лучами нежаркого осеннего солнца Сибири.
Сафиуллин обратил внимание, что его воспитанник тоже подолгу вглядывается в противоположный берег, забыв на время свои беговые шалости. Он словно пытался понять нерукотворную красоту, которая царствовала на другом берегу. И прежде чем покинуть берег, Стригунок заходил в реку и начинал месить воду копытами, наводя страх на мельтешивших на отмели пескаришек.
"Неужто чертенок что-то кумекает? — не раз удивлялся Сафиуллин и, поглаживая атласную шею Стригунка, говорил: — Может, не зря говорят про умных людей: "У него голова лошадиная!"
…Но сейчас незнакомые люди вели во двор зачем-то на аркане, который причинял немалую боль. А мужик в телогрейке по имени Ибрай то и дело тычет его в пах кулаком и гогоча приговаривает: "Хорошо откормил конягу Шаукат! (При этом имени Стригунок настораживает чуткие уши, смотрит по сторонам.) Нутряного жира поди с пудик наберется. Хорош будет казы!" (Казы — конская колбаса.) Изо рта Ибрая смердело какой-то дрянью. Да и ступал он как-то неуверенно — покачивался…
