И по нему идет без балансира!
Ты жив, Господь? Мне мнится, что не жив —
Тебя в ночи оплакивает Лира.
Икона превратилась в негатив.
Смысл вывернут! Опоры нет у мира.
Куда бредем, лампады погасив?
Царит распад среди мирян и клира.
Конь блед прорисовался в облаках.
О Иоанн! Его не проецируй
На Русь мою — тебя я заклинаю.
Никто не верит, что воскреснет прах;
Апатия царит в России сирой —
Я вместе с ней сейчас иду по краю.
9.
Я вместе с ней сейчас иду по краю —
Ужели в бездну все же упадем?
Нет парапета! В затеми теряю
Последний луч — я бесами ведом
К пустому утопическому раю!
Все это вряд ли кончится добром.
О Богоматерь! Слышишь? Призываю:
К нам снизойди — и стань поводырем.
Сбегает с твоего веретена
Светящаяся нить! Смогу я вскоре
Из лабиринта выйти на сиянье —
Его теперь не скроет пелена.
Так будет, да! Но явь звучит в миноре:
Внизу под нами черное зиянье.
10.
Внизу под нами черное зиянье!
Но все же намечается просвет —
И я хочу готовым быть заране
К подъему ввысь! Что мне табу, запрет?
В подполье зреет яркое дерзанье.
Я в катакомбах! Верой дух согреет —
Здесь холодно. Но кто мы? Северяне.
На Соловках мы дали свой обет.
Нас Богоматерь навещает ночью,
Легко минуя чуткую охрану.
Я к ней в молитве руки протяну —
Я Приснодеву зрю сейчас воочью!
В работах каждодневных не устану —
Ужели не спасу свою страну?
11.
Ужели не спасу свою страну?
Вокруг нее капканы и тенета —
Их дьявол ставит! Можно ль крутизну
Нам променять на гиблые болота?
Коварней сатанинского расчета
Нет ничего! И все же ускользну —
Не дамся бесам! Создан для полета,
Из мрака я рвану в голубизну.
О Боже мой, как много разных пут!
Все для отрыва не найду упора —
В зыбучий грунт я забиваю сваю.
Нас топи отчужденья засосут;
Нас рознь прикончит — это хуже мора.
Мне снится сон: в снегах я умираю.
12.
Мне снится сон: в снегах я умираю.
Не удержать последнее тепло!
Безлюдный Север! К стылому припаю
Обломки шхуны ветром принесло.
Крушенье? Да! И я во сне рыдаю.
Ползу по снегу. Очень тяжело.
Что вижу за сугробом? Волчью стаю!
В моей судьбе возобладало зло.
И вот уходят силы из меня!
Смежаю тяжелеющие веки.
Блаженно это: холод, остыванье —
И мнится мне, что греюсь у огня.
Но не бывать подобному вовеки!
Бог не ответил на мое взыванье.
13.
Бог не ответил на мое взыванье.
И что же? Заступилась Божья Мать —
Совсем не тщетно наше упованье!
Я знаю: возвратится благодать.
Посредничество это воспевать
Я призван свыше! Есть в Господнем плане
Сверхцель такая: светлую печать
Вновь наложить на наше мирозданье —
И смыть навечно пагубу паденья!
Мне ясные даны ориентиры —
Себя за тупики свои кляну.
Моя отчизна — в полосе затменья.
Ах что стихи? Хочу слагать стихиры —
Я не раскаял страшную вину.
14.
Я не раскаял страшную вину.
И вот брожу среди осенних пожен —
Я у сомнений горестных в плену!
Мой путь запутан, символ веры ложен.
Но шепчешь ты, что все-таки возможен
Возврат к истокам! Я не премину
Поверить в шанс — тобой я обнадежен;
Ты нам сулишь весну и новизну.
По нашим весям Лета разлилась.
Потоп тоски! И все ж на берег веры
Чудесная возможна переправа.
Державная! Ослабла с небом связь.
Державная! Вокруг одни химеры.
Державная! Больна твоя держава.
21–22.VIII.99
Петрозаводск
Ямиль Мустафин СТРИГУНОК И ДВЕ СУДЬБЫ (Быль)
Шаукат пил страшно, запои длились месяцами. За это время его богатырское тело — двухметровый рост, больше ста килограмм веса улетучивалось. Он становился похожим на уродливый горбыль, снятый с комля старой лиственницы. Шаукат не мог даже говорить — сил не было. Только стонал и всем видом, искаженными от боли и страданий глазами, почерневшим лицом, выказывал, как ему мучительно тяжело. Он требовал у жены похмелиться. Жена стояла рядом и односложно, истомленным голосом отвечала:
— Нету…
В ответ Шаукат начинал биться в конвульсиях, как эпилептик, стонать и скрипеть внутренностями.
— Потерпи… Уж какой месяц пьешь… Пройдет… — ломая до хрустов в суставах пальцы, отвечала жена. — Какой организм выдержит такое? Посмотри на себя — лица нет… Словно обугленный… — Фаузия погладила мужа по голове словно маленького и спросила: — Хочешь баньку истоплю? Помою, полегчает…
— Мой себя! — вдруг взъярился Шаукат. — Принести, говорю, водки! Не то на себя руку наложу! — попытался было встать, но тут же завалился навзничь. Взвыл на фальцете: — При-и-ини-си-ии водки!..
— Что ж ты со мною делаешь? — жалобно, по-детски всплакнула женщина, пытаясь уложить мужа поудобнее.
Нет, что ты со мною делаешь? — огрызнулся Шаукат и попытался оттолкнуть жену ослабевшими руками. — Не принесешь водки — помру… Лучше принеси! На твоей совести будет смерть отца твоих детей!
— Миленький, нельзя тебе… Ты совсем плохой…
— Не-е-ет, ты деньги жалеешь для отца твоих детей… — куражился пьяный. — Вы, бабы, все на одну колодку деланы… Знаю я вас! Добром прошу, лучше налей…
И что тут случилось с послушной, мягкой душой Фаузии. Она вдруг схватила мужа за ворот рубашки, оторвала от подушки и бросила на постель. От неожиданности Шаукат вытаращил глаза и будто протрезвел.
— Мать, что с тобой? — странно тихим голосом спросил муж.
— Вот что… — Женщина побежала за дощатую перегородку, обозначающую кухню. Неимоверно шустро спустилась в подпол и, забыв закрыть его, вернулась к мужу.
— На, жри! Подавись своей водкой! — Фаузия снова закуксилась и дрожащими пальцами стала откупоривать бутылку. Она не обращала внимания на порезы пальцев. Бутылка не откупоривалась. Тогда она вцепилась зубами во впрессованную в горло бутылки фольгу и вырвала ее. Водка булькнула.
— Ты, Фаузия, настоящая жена! — похвалил Шаукат и потянулся за бутылкой. — Стакан, стакан подай…
— Нет, родимый, жри так! — и женщина вставила в рот опешившего мужа горло бутылки…
Поначалу Шаукат было обрадовался такой угодливости жены. Счастливые глаза его залучились. Он жадно сделал два-три больших глотка. Решив передохнуть, Шаукат попытался отвернуть голову в сторону. Но сейчас жена была гораздо сильнее его. Она крепко держала бутылку во рту мужа и иступленно приговаривала:
— Не-ет уж, родимый, пей! Пей! Умрешь, так хоть на том свете не будешь проклинать жену, что она не дала тебе водки! Пей!
Не имея сил сопротивляться, Шаукат, давясь, глотал водку, задыхался, вертел головой то влево, то вправо… Пробовал что-то сказать, но водка булькала в горле, и он понял, что сейчас он умирает по-настоящему. Раньше, оказывается, он блефовал, играл со смертью в поддавки. И все же инстинкт самосохранения жизни оказался сильнее водки.
Остекленевшими глазами Шаукат видел, что жена с каким-то наслаждением льет ему в рот отвратительную, страшную водку, и при этом ее всегда добрые, чистые глаза смотрели на его умирание со странным вожделением. Как же так? Ведь ему, бывало, стоило крикнуть, что он умирает, что ему нужна водка, как Фаузия подхватывалась ночью ли, зимой, в непогоду и бежала к соседям за спасительной дрянью. И слава Аллаху, соседи всегда выручали.
