и двенадцати кварталов, как засаленный костюм был добавлен к ее счету.
На похоронах было не протолкнуться. Пришли несколько гребцов, один репортер, человек пятьдесят из Гастингса, причем некоторые из них, несмотря на поникшие головы и траурную одежду, явились на похороны Кальвина не скорбеть, а позлорадствовать. Динь-дон, молча ликовали они. Умер наш король[6].
Ученые мужи кучковались на одном месте, но кто-то все же заметил в сторонке Зотт, а при ней – собаку. И снова эта проклятая псина оказалась без поводка – несмотря на новый городской закон о поводке и развешенные по всему периметру кладбища таблички о запрете входа с собаками. Все по-старому, все по-прежнему. Даже смерть – не повод для Зотт и Эванса следовать общим правилам.
Элизабет прищурилась, издалека разглядывая пришедших. Хорошо одетая любопытствующая пара, стоя в стороне, совсем у другой могилы, жадно наблюдала за происходящим, словно за столкновением пятидесяти автомобилей. Элизабет погладила забинтованного Шесть-Тридцать и задумалась, как же поступить. Дело в том, что приближаться к гробу она страшилась, поскольку не ручалась за себя: не ровен час, она, подобравшись вплотную к гробу, откинет крышку и залезет внутрь, чтобы ее похоронили вместе с ним, но тогда придется как-то отбиваться от тех, кто попробует ее остановить, а она не хотела, чтобы ее останавливали.
Шесть-Тридцать чуял такое желание смерти, а потому всю неделю как мог удерживал ее от суицида. Одна только загвоздка – он и сам-то жить не хотел. А хуже всего то, что он видел ее ровно в таком же свете: несмотря на собственную жажду смерти, она считала своим долгом сохранить жизнь ему. До чего же запутанная штука – верность.
Как раз в этот момент кто-то позади них сказал:
– Ну, по крайней мере, Эвансу достался погожий денек. – Как будто непогода могла испортить торжественное во всех отношениях событие.
Подняв глаза, Шесть-Тридцать увидел тощего мужчину с тяжелой челюстью: тот держал в руках небольшой блокнот.
– Простите за беспокойство, – обратился мужчина к Элизабет, – смотрю, вы тут совсем одна сидите: не согласитесь ли мне помочь? Я пишу материал об Эвансе и хотел спросить, нельзя ли задать вам пару вопросов – если вы не против, конечно… то есть я знаю, что он был известным ученым, но на этом, пожалуй, и все. Вас не затруднит рассказать, как вы с ним познакомились? Может, припомните какой-нибудь занятный случай? Долго вы с ним были знакомы?
– Нет, – ответила она, избегая его взгляда.
– Нет… что?..
– Нет, недолго. Определенно меньше, чем хотелось бы.
– А, ну да, – покивал он, – ясно. Потому вы здесь и сидите – дружили не близко, но тем не менее желаете засвидетельствовать свое уважение; понял. Соседом вашим был? Может, покажете, кто тут его отец с матерью? Родные братья-сестры? Двоюродные? Хотелось бы узнать о нем побольше. Слышал-то я немало; характер у него, поговаривают, дрянной был. А вы как считаете? В браке, насколько мне известно, не состоял, но, может, встречался с кем? – Она продолжала смотреть вдаль, а он, понизив голос, добавил: – Кстати, вы, похоже, табличек не заметили, но с собаками вход на кладбище запрещен. Категорически. Сторож бдит. Если только… ну, допустим, вам собака-поводырь требуется, тогда конечно… а так… сами понимаете…
– Да.
Репортер сделал шаг назад.
– О господи, вы серьезно? – выговорил он извиняющимся тоном. – Прошу, не судите строго… ох, виноват. С виду не сразу поймешь…
– Да, – повторила она.
– И это неизлечимо?
– Да.
– Как печально, – сказал он с любопытством. – Из-за болезни?
– Из-за поводка.
Он отступил еще на шаг.
– Это печально, – повторил он, легко махнув рукой у ее лица, чтобы посмотреть, как она отреагирует. И вправду. Никак.
В отдалении показался священник.
– Представление, похоже, начинается. – Он стал озвучивать происходящее. – Все рассаживаются по местам, проповедник открывает Библию, а… – журналист откинулся на спинку скамьи – посмотреть, не идет ли кто еще со стоянки, – а близких как не было, так и нет. Где же родственники? В первом ряду – ни души. Как видно, и впрямь тот еще был сумасброд.
Он оглянулся, рассчитывая на ее реакцию, и, к своему удивлению, обнаружил, что Элизабет поднимается с места.
– Мэм, – сказал он, – вам не обязательно тут находиться до конца; все же понимают вашу ситуацию. – (Пропустив мимо ушей его слова, она только проверила, на месте ли сумочка.) – Что ж, если вы уходите, позвольте мне хотя бы вас проводить. – Он потянулся к ее локтю, но при первом же прикосновении Шесть-Тридцать зарычал. – Да ладно тебе, – фыркнул чужак. – Я только помочь хотел.
– Не был он сумасбродом, – процедила Элизабет сквозь зубы.
– Ой… – Журналист растерялся. – Да. Нет. Конечно же не был. Простите. Услышу всякое – потом повторяю. Сплетни, сами понимаете. Прошу меня извинить. Просто мне с ваших слов показалось, будто вы не слишком хорошо его знали.
– Этого я не говорила.
– Кажется, вы…
– Я сказала, что знала его не слишком долго. – У нее дрогнул голос.
– Вот-вот, и я о том же, – примирительно ответил он и вновь потянулся к ее локтю. – Знали вы его недолго.
– Не прикасайтесь ко мне.
Отдернув локоть, она вместе с псом зашагала по бугристой лужайке, безошибочно огибая каменных ангелов и увядшие цветники, как и позволяло ей стопроцентное зрение, а потом, окинув взглядом пустующий первый ряд, села на стул прямо напротив длинного черного ящика.
Дальше все шло по обычному сценарию: печальные взоры, замызганная лопата, набившая оскомину проповедь, непонятные заупокойные молитвы. Но когда по крышке гроба застучали первые комья земли, Элизабет, прервав речь священника, сказала: «Дайте пройти». А затем развернулась и вместе с Шесть-Тридцать ушла.
Путь домой оказался долгим: шесть миль, на каблуках, в трауре – хорошо еще, что она была не одна. Странное получилось зрелище: с одной стороны, и сам маршрут, который попеременно вел их то запущенными кварталами, то ухоженными, и тот контраст, который образовали бледная как мел женщина и еле живой пес, а с другой – непотребное буйство ранней весны. Всюду на их пути, даже в самых унылых переулках, сквозь тротуарные трещины пробивались травы, а цветочные клумбы заявляли о себе едва ли не хвастливым криком, и вся эта свежесть источала легкие ароматы в надежде создать неповторимую композицию. И в эпицентре этого буйства только они двое были живыми мертвецами.
Вначале за ней еще следовал катафалк, и водитель уговаривал ее сесть в кабину, напоминая, что на каблуках ей не продержаться и пятнадцати минут, что время так и так оплачено, что собачку взять он, к сожалению, не сможет, но кто-нибудь да подберет – сзади еще машины едут. Его увещеваний она не слышала, как до этого в упор не видела назойливого щелкопера, и в конце концов, когда суета улеглась, Элизабет и Шесть-Тридцать сделали то единственное, что имело смысл: продолжили свой путь.
На другой день, когда оставаться дома не было сил, а пойти оказалось некуда, они вернулись на работу.
Что стало настоящим испытанием для ее коллег. Те уже исчерпали весь набор подобающих фраз. Мои соболезнования. Любая помощь. Какое несчастье. Хотя бы не мучился. Если что, я рядом. Царствие небесное. Поэтому ее обходили стороной.
– Отдыхайте, сколько потребуется, – сказал Донатти на похоронах, положив руку ей на плечо и одновременно с удивлением отметив, что черный цвет ей совсем не к лицу. – Если что, я рядом.
Впрочем, при виде Элизабет, сидящей в забытьи на лабораторном табурете, начальника тоже как ветром сдуло. Позже, когда до Элизабет дошло, что каждый готов «быть рядом», только если ее самой «рядом» нет, она все же последовала совету Донатти и поднялась с места.
Ноги сами привели ее в лабораторию Каль-вина.
– Не умереть бы, – прошептала она у порога.
Шесть-Тридцать прижался головой к ее бедру, умоляя не ходить дальше, но она все равно отворила дверь; они вошли. На них локомотивом налетел тяжелый запах дезинфекции.
Что за странные создания – люди, думал Шесть-Тридцать: всю жизнь постоянно борются с грязью, а после смерти именно туда и ложатся, причем добровольно. Во время похорон его очень удивило то количество земли, которое потребовалось для засыпки Кальвинова гроба, а оценив скромный размер лопаты, приготовленной для заполнения выкопанной ямы, он уже собрался предложить для этой цели свои задние лапы. Вот и теперь, в лаборатории, всплыл вопрос грязи, только в обратном
