Они сработались и подружились. И стали доверять друг другу. Шубин был хорошим шефом, Вера Захаровна преданной, исполнительной, честной секретаршей. Чтобы работать в фирме Шубина, ей даже пришлось перебраться вместе с больной матерью и теткой в областной центр – фирма сняла для них троих квартиру. В ходе последующей избирательной кампании в областную думу, а затем и на пост мэра Вера Захаровна была у Шубина вторым после жены Юлии доверенным лицом. Когда Шубина избрали мэром города, она снова вернулась в Тихий Городок. Именно ей Юлия Шубина, проводившая для Мещерского и Фомы Черкасса свою экскурсию, была обязана основными познаниями относительно истории города, его улиц, домов, монастырей и церквей. Позже она отплатила Вере Захаровне тем, что свела ее с Кассиопеей Хайретдиновой и ее салоном красоты. Салоном, где на первом этаже делали укладки, маникюр, массаж и СПА-процедуры, а на втором при закрытых дверях, при зажженных свечах занимались…
Порой, сидя в приемной, прямая как палка, с гордо поднятой головой, серьезная и неприступная секретарь– менеджер мэра Вера Захаровна представляла себе их очередной совместный сеанс при свечах. Последний, самый последний, самый-самый последний сеанс. Белое фарфоровое блюдце на черном ватмане – точно плевок. Белый круг, буквы. Напряженные лица своих товарок по сеансу – мэрши, прокурорши, дурочки Киры. Они отчаянно трусили в ходе сеанса, хоть и не признавались в этом вслух, хоть и пытались не показать виду. А она, Вера Захаровна, – что ж, она тоже боялась, нервничала, но это был страх пополам с каким-то до этого не виданным, не испытанным, почти сексуальным, эротическим ощущением. Дрожь внутри – в сердце, в самых печенках и в конце, в финале – почти самый настоящий оргазм, который в жизни, в постели с мужиком ей во все ее уже немалые годы так и не довелось испытать.
У Веры Захаровны не водилось любовников – увы, никогда. Инструктор исполкома Бондарь – женатый, лысый – был не в счет. Она переспала с ним (боже, как это было давно) отчасти потому, чтобы он устроил ее на работу в исполком (походатайствовал, нажал нужные кнопки. Он это мог, Бондарь). Отчасти потому, что природа требовала свое – в тридцать (а Вере Захаровне тогда столько и было лет) уже просто неприлично, вредно для здоровья быть девственницей. Впрочем, женатый исполкомовский Бондарь ее надежд в постели не оправдал. Все происшедшее не оставило почти никаких следов – ни в памяти, ни в физиологии. Опыт не удался. И впоследствии Вера Захаровна его не повторяла. Не с кем было повторять – вот в чем штука-то была. Никто не добивался ее, не звонил по ночам, не провожал после работы, не приглашал в кино. Она была никому не интересна как женщина. Ни тогда, в прошлом, ни теперь, когда она уже была близка к своему пятидесятилетнему юбилею. И даже Юлия Шубина была абсолютно спокойна, когда они вдвоем, Шубин и Вера Захаровна, уезжали куда-то – в областной центр, в соседний регион, в Москву на совещание. Юлия Шубина Веру Захаровну не ревновала – и это было словно общий индикатор, словно лакмусовая бумага.
Шубин с грохотом распахнул дверь. Вера Захаровна глянула на него выжидательно и чуть иронично – чего изволите, господин и повелитель?
– Зайдите ко мне, Вера Захаровна, – попросил он сипло.
Она подчинилась. Шубин пересек кабинет, подошел к окну. Вера Захаровна машинально отметила: пора поменять жалюзи на окне, надо позвонить коменданту здания. Кабинет Шубина – просторный и солнечный – она содержала в образцовом порядке, строго следя, чтобы итальянская офисная мебель и все аксессуары – письменный прибор в стиле хай-тек, ноутбук, которым Шубин почти никогда не пользовался, бронзовая статуэтка коня, подаренная на день рождения, гобелен на стене в виде герба региона – аляповатое произведение местной ковровой фабрики, – все было на месте.
– Подойдите, пожалуйста, к окну, – попросил Шубин.
Вера Захаровна подошла. Окна мэрии выходили на площадь. Напротив, на углу, располагался салон красоты. Вера Захаровна посмотрела туда – ее мысли были связаны с этим местом. Возле салона она увидела Кассиопею Хайретдинову рядом с каким-то плотным блондином в черном костюме (это был Фома), еще какого-то незнакомца – маленького роста, но тоже хорошо, по– столичному одетого (а это был Мещерский), увидела Юлию Шубину и жену прокурора – Марину Андреевну. В дверях маячила Кира – менеджер салона красоты. Из всех находившихся в тот момент в салоне Вера Захаровна не увидела лишь продавщицу Наталью Куприянову. Она даже и не узнала тогда, что та была там тоже, что именно она и подняла весь этот странный переполох среди бела дня.
А потом Вера Захаровна узрела и еще одного незнакомца – они все, вся эта группа, молча и напряженно уставились на него. И это было так странно, потому что до этого в Тихом Городке, не лишенном своего собственного этикета, приезжих вот так в упор, нагло не разглядывали. Сначала она увидела его машину и отметила, что машина – новая иномарка, и весьма, наверное, дорогая. Черная, как вороново крыло. Белая рубашка незнакомца контрастировала с этой сияющей чернотой. Незнакомец повернул голову и посмотрел в сторону мэрии.
Шубин отступил на шаг от окна.
– Вы его не узнаете? – спросил он.
– Нет, – Вера Захаровна сейчас больше удивлялась ему.
– Помните Либлинга – главного инженера полигона? Вы должны его помнить.
– Помню, его я помню…
– Это Герман, его сын. – Шубин не отрывал глаз от окна.
Вера Захаровна вытянула шею. Этот парень… мужчина… хозяин этой вот машины… этот красавец… тот? Тот самый?!
– Узнаете его?
– Нет, – она покачала головой, – его невозможно узнать.
– А я его сразу узнал, – Шубин сглотнул. – И Самолетов узнал его сразу, он звонил мне только что.
Вера Захаровна смотрела вниз, туда, где стоял незнакомец. Он стоял в центре площади – спокойно, словно заезжий турист. И вместе с тем он как бы давал себя увидеть – вот он я. И я здесь.
Вера Захаровна была потрясена. Сын главного инженера полигона Либлинга… Она помнила его. Многие в Тихом Городке помнили его. С этим парнем – конечно же, его звали Герман, как она могла это забыть? – была связана длинная история. И то ужасное убийство в парке этой девушки – внучки академика… Как же ее звали, бедную, – Инга, Ирина? Нет, Ирма, Ирма Черкасс, у нее еще был младший брат. А у этого – кто там сейчас на площади – была сестра, которую звали…
Внезапно Вера Захаровна вспомнила имя сестры. Перевела испуганный, удивленный взгляд на Кассиопею, застывшую на фоне голубого дома с геранями в деревянных ящиках. Неужели?! Она ведь спрашивала Кассиопею, и не раз, об этом ее таком странном, таком вычурном, необычном имени…
Это жуткое убийство, потрясшее город, было не началом, а лишь продолжением истории, связанной с сыном инженера Либлинга. Этим самым Германом…
– Он вернулся в город, – произнес Шубин. – Он настоящий маньяк. И всегда им был.
Маньяк… Когда по городу пополз этот зловещий слушок? Маньяк, осторожно, берегитесь, он настоящий маньяк, опасный, как бешеный зверь. Тогда, когда в парке в луже крови обнаружили ту девушку? Или раньше, намного раньше? Когда произошли те шокирующие события с учительницей немецкого, которые прочно вошли в городские легенды, как «история про учительницу и ученика»? Или то ужасное происшествие, которое вошло в городские легенды под именем «истории про сожженную собаку»? Или тот случай, когда местной «Скорой» в городскую больницу был доставлен окровавленный парень с глубокими порезами на груди?
Вера Захаровна внезапно вспомнила – вот он сидит на больничной каталке, полуголый, в одних только джинсах и кроссовках. Она стоит перед ним – она в ту ночь как раз дежурила, была ответственная от райкома. Это было летом в День города, к которому они все – вся тогдашняя городская администрация – усиленно готовились. Сколько лет назад это было? А через год произошло то убийство в парке. И если бы она только знала тогда, если бы могла предположить…
Вот он сидит перед ней на больничной каталке. Кровь ручьем – он прикрывает скрещенными руками голую грудь. Они все – срочно вызванные, поднятые буквально по тревоге представители райкома комсомола, родительского комитета, участковый милиционер, санитары. Он – этот самый Герман, сын инженера Либлинга. Он смотрит на нее в упор – не по годам физически развитый, крепкий, как железо. Мальчишка? Нет, далеко уже не мальчишка, если вспомнить ту историю с учительницей немецкого. На его висках – бисеринки пота, губы дергаются – то ли от боли, то ли в какой-то сумасшедшей жуткой улыбке.
– Что ты натворил? Зачем же ты сделал это с собой? – кричит участковый, он потрясен, как и все они, прежде он ничего подобного не видел.
Парень внезапно опускает скрещенные руки, словно у него иссякли силы отгораживаться, скрывать. И они все – и в том числе и она, Вера Захаровна, инструктор райкома, – с ужасом видят, что вся грудь его буквально исполосована, изрезана вкривь и вкось, вкось и вкривь. На белой коже, на буграх накачанных юношеских мышц вырезан багровый орнамент. Порезы суть вырезанные ножом на коже, как на древесной коре, буквы. Вера Захаровна – крепкий, закаленный комсомольской школой боец, но чувствует – еще немного, и она самым позорным образом грохнется в обморок. Кровавый орнамент на изуродованной груди складывается в какое-то слово. И первая буква И – кожа, вспоротая ножом…
