Утвердившись в таком мнении, он начал осмысливать, каким образом высказать его верующим. Он знал, что каждое его слово станет известным в гестапо потому, что среди прихожан были и такие, которые грешили душой и совестью перед Богом, служили Каину. Так какие же подобрать слова, в какую невинную оболочку облачить мысли, чтобы люди все правильно поняли и в случае необходимости можно было оправдаться перед гестапо?
Слуха Виталия коснулся необычный шум, донесшийся со двора в приоткрытое окно. Похоже было, что кто-то громко произносил речь. Он открыл окно и замер от неожиданности. В толпе жадно слушавших людей, высоко подняв к небу слепое лицо, о чем-то вдохновенно говорил штабс-капитан Никитин. Виталий обратил внимание не только на его одухотворенное лицо, но и на ордена и медали, поблескивавшие на старом изрядно поношенном кителе. Прислушавшись, уловил обрывки фраз: «Выступал Молотов… Обвинил Гитлера… Наше дело правое… Победа будет за нами…» Встревоженным взглядом охватил Виталий людей на церковном дворе и заметил, что у многих в глазах искрилась надежда. А в алтарь все пробивались спрессованно-четкие слова Никитина: «Волею судьбы я слепой… По-пластунски полз бы в Россию, чтобы защитить ее, единственную… Господа русские офицеры! Вы-то зрячие… Россия непобедима!»
Отец Виталий почувствовал, как сердце его болезненно сжалось, а совесть пронзил горький упрек — Никитин без колебаний определил свое отношение к России, а он, владыко церкви, позволил себе сомнение. Устыдившись своего колебания, простер перед собой серебряный крест с распятием Иисуса Христа, прошептал страстно: «Прости меня, великий Боже. Прости». Прижал крест к губам и какое-то время стоял в покаянной позе перед Всевышним. Когда же вновь поднял глаза и посмотрел в окно, перед ним раскрылась полная драматизма картина — по коридору, образованному расступившимися людьми, с непокорно поднятой головой в сопровождении Войцеховского к машине гестапо шел Никитин. У ворот церкви он остановился, низко поклонился людям и что-то произнес. Виталий весь превратился в слух, но до него донеслось лишь уверенное: «Россия непобедима!»
Крестным знаменем осенил он садившегося в машину Никитина и, когда она удалилась, еще долго стоял у окна ошеломленный увиденным. Вспоминалась последняя исповедь Никитина на прошлой неделе. Был он тогда чем-то встревожен. На его лице было смятение и весь он выглядел чрезмерно утомленным, будто сломленным какой-то жестокой силой, которой еще сопротивлялся, отчаянно боролся за себя, за свой дух. С недоумением смотрел на него Виталий, не узнавая в нем всегда оптимистически настроенного бывшего офицера, испившего в эмиграции такую горькую чашу лиха, которой бы вполне хватило на десятерых, но не склонившего головы перед судьбой. Что же с ним произошло? Оказавшись у аналоя, Никитин взмолился: «Помоги, святой отец, душе моей. Последнее время живу в какой-то тревоге, в предчувствии чего-то недоброго, страшного. И нет сил бороться с этим чувством. Что-то должно произойти со мною. Что именно — не знаю, но что-то свершится». — В его приглушенном голосе слышалось отчаяние. Чем мог помочь ему Виталий? Какое должен был найти утешение? Не было у владыки иных слов, кроме уже давно выработанных церковью на такие случаи слов сочувствия, умиротворения, призыва к покорности судьбе. «Мужайся, Серафим. Мужайся, — ответил тогда он с чувством искреннего и глубокого понимания Никитина. — Господу Богу известны наши страдания, и он посылает нам силы мужественно перенести их. Найди в себе силы и ты, сын мой. Ты крепкий духом, я это знаю и верю в тебя. Сейчас трудное время для всех нас, русских, на чужбине, но мы должны быть сильными. Мужайся, штабс-капитан, мужайся». Он понимал, что ссылка на Бога — слабый аргумент для утешения, но, кажется, это в какой-то мере подействовало на Никитина. Он поблагодарил и, осторожно постукивая палкой по полу, ища дорогу, вышел из церкви уверенным шагом сильного человека. И вот свершилось то, что, видимо, уготовила ему судьба.
Казалось, миновала вечность прежде, чем Виталий освободился от воспоминаний о Никитине, и сам, духовно окрепший от этих воспоминаний, отправился на амвон. Под хор певчих вышел он из царских врат к столпившемуся в церкви народу. Лик его был суров, в темных глазах застыла тревога и печаль, горькие складочки залегли у губ, выражая душевную боль и внутреннюю собранность. Скорбным взглядом он окинул людей, стоявших так тесно, что яблоку упасть негде, увидел, как тревожно, с болезненной жадностью, смотрят на него одни и радостно, с мстительным выражением на просветленных, торжествующих лицах, другие, понял, чего ожидают и те и другие. Традиционную воскресную обеденную литургию отец Виталий служил торопливо, зная, что она была не главным событием дня и не ради нее пришли люди в церковь. Когда же литургия была окончена и хор певчих пропел хвалу Господу-Богу, люди затихли. Сотни сверкающих волнением глаз устремились на него в церковной, напряженной тишине.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздался под сводами церкви густой баритон отца Виталия после небольшой томительной паузы, — Братья и сестры, дети мои! По воле Всевышнего я обязан сообщить вам печальную для сердца русского весть.
Губы его жалко вздрогнули, на какое-то мгновение он умолк, чтобы справиться с волнением, еще раз мысленно проверить заранее заготовленные слова. Как никогда ранее осознал он себя сейчас ответственным перед этими людьми. Хорошо представляя, что от его сообщения, а, главное, от его выводов в их судьбах могут произойти самые неожиданные изменения.
— Братья и сестры, — продолжил он с печалью в голосе. — Сегодня на многострадальную и священную нашу Родину напали немецкие войска… России объявлена война. — Голос его неожиданно осекся, и он умолк, глотая подкативший к горлу ком.
Словно огнем плеснул он с амвона на сердца людей, и они застыли в немом оцепенении. Слух о войне, который они переживали с утра, в его устах обрел официальное сообщение и этой официальностью полоснул по их сознанию смертельной жутью. Через открытые окна и двери в церковь ворвался ветер и затрепетали огоньки свечей, лампад, бросая по стенам, на лики святых рваные, темные тени людей, нагнетая удручающий драматизм. Но вот, словно приходя в себя, освобождаясь от шокового состояния, негромко запричитали женщины, стали откашливаться мужчины и вдруг, перекрывая сдавленный ропот, на всю церковь раздался захлебнувшийся в слезах женский голос: «Родители мои в Киеве живут. Говорят, Киев сегодня немцы бомбили. Как вы думаете, могли они убить моих папу и маму? Могли? А?»
Немым криком кричало от боли сердце Виталия и он, забыв заранее подготовленные слова, в которые, осторожности ради, облачил свои мысли и за которые хотел спрятаться от возможной ответственности перед гестапо, обратился к верующим с пламенной речью.
— Сегодня на рассвете в России пролита кровь наших отцов, матерей, братьев, сестер и детей. Земля русская вновь обагрена кровью, — Окинул взглядом верующих, и его густой баритон набатно и призывно прозвучал так, что каждое слово было отчетливо слышно как в церкви, так и за ее дверями, где еще толпились люди, напряженно вытягивая шеи, поворачивая головы в сторону амвона, — Эта кровь зовет каждого русского человека к священному отмщению, где бы он ни находился, куда бы не забросила его горькая судьба скитальца. Православная христианская церковь призывает сыновей и дочерей своих не щадить жизни во имя отечества. Да поможет Господь Родине нашей, народу русскому. Аминь.
Когда в церкви поубавилось народу, к отцу Виталию подошел Старцев. Недовольно поблескивая стеклами очков, спросил, в упор глядя ему в лицо:
— Не кажется ли вам, ваше преосвященство, что вы неправильно услыхали глас Всевышнего и весьма ошибочно истолковали его верующим?
— У меня, ваше превосходительство, — ответил отец Виталий, — превосходный слух к гласу Господнему. И я не ошибся.
— Не уверен, не уверен, — лицо Старцева стало жестким, — Советую в другой раз лучше прислушиваться к гласу Господнему, отец Виталий. И не ошибаться.
Он резко повернулся и направился к выходу.
* * *
Шарль Деклер назначил Марине встречу на углу улиц Рю де л'Етюв и Рю да Шен и знаменитого монумента «Маннекен Пист». В условленное место она пришла заранее и в ожидании Деклера изредка осматривалась по сторонам, проверяя, нет ли слежки? Убедившись, что опасений нет, успокаивалась, но не надолго. Появление нового человека у монумента, у которого целыми днями до позднего вечера беспрерывно толпились люди, настораживало ее. А новые люди появлялись довольно часто — группами и в одиночку. Знаменитый монумент привлекал к себе и бельгийцев, и немцев, а в довоенное время и многочисленных туристов. Побывать в Брюсселе и не увидеть «Маннекен Пист», не улыбнуться ему было просто невозможно. Коротая время, любовалась скульптурой и Марина, ощущая, как от этого на душе становилось как-то спокойнее, стихало волнение за встречу с Деклером, знакомство с полковником Киевицем, представителем бельгийского сопротивления.
