Уже многие в ИК заметили, догадались, что Чернов страстно хочет быть министром.
Скобелев, Церетели — могли только повторить то, что уже говорили накануне между собой. Церетели и тут — своё расплывчатое предложение, чтобы правительство искало ещё какие-нибудь посторонние демократические элементы.
Чарнолусский от народных социалистов, как и Чернов: что принять участие в правительстве для них есть жертва, но они готовы.
И ещё, ещё выступали, и колебалась стрелка.
Войти в правительство значит поступиться социалистическими принципами. Мы должны остаться на страже революции. Но демократия не должна бояться взять на себя ответственность. Для спасения революции. Как меньшее зло.
А если вступим — и появится вроде ноты 18 апреля?
Так говорилось же: под условием пересмотреть цели войны. Заставить правительство служить интересам революции!
Станем мишенью анархических элементов.
А разве они щадят нас сейчас, хоть и по Займу?
Как раз из-за анархистов пришлось прервать прения: прибежали-сообщили, что анархисты, вчера вечером захватившие дом герцога Лейхтенбергского в его отсутствие из Петрограда, так и не уходят, а засели и грабят. Одни думали: да что нам этот герцог, и пусть его грабят, что такого? Другие: да нет, это — признак общей анархии, надо прекратить. Ладно, послали члена ИК Менциковского уговорить анархистов уйти добровольно.
Выступали Эрлих, Рафес, Цейтлин, Стеклов, Соколовский, Капелинский. Стрелка всё качалась.
Стеклов был сильно мрачен и в этот раз малословен. Вопрос о коалиционном правительстве не стоит перед нами как реальная задача дня. А если станет — то так, чтобы в руки социалистов перешли главные портфели, определяющие всю политику.
Другие опять: положение страны не позволяет жить дальше на „постольку-поскольку”. Если не возьмём ответственность за власть — потеряем доверие народа.
Как раз наоборот: потеряем наш авторитет в глазах масс, если войдём в правительство. Новое правительство будет так же быстро скомпрометировано, а у нас не останется власти над массами.
Московские: уже и теперь в рабочем классе слышатся нарекания, что петроградский Совет руководится мелкобуржуазными и оппортунистическими соображениями.
Но соглашались: если и не входить в правительство — всё же надо оказать ему добросовестное содействие. Страна не может существовать без сильного правительства.
Чхеидзе перед голосованием, слабым голосом:
— Товарищи, я не принимал участия в прениях. Но выслушал, что тут говорилось, и считаю долгом сказать: нет, я бы не взялся советовать Исполнительному Комитету делегировать представителей в правительство.
А уже поздно: начали в полдень — а уже вечер. Наконец и голосование. Жадно считали поднятые руки, проверяли друг друга, перепроверяли.
3а коалицию — 22. (Да близко к половине!)
Против коалиции — 23! (Один голос! один голос решал!)
И воздержалось — 8.
Всё.
Ещё б один из воздержавшихся — да качнулся?.. Да вот Менциковского услали — за кого бы он?..
Один голос!.. Вся судьба России — зависела от одного голоса тут?!
Коалиция отклонена.
Поздно было, а не время расходиться, только перерыв.
Проходил Церетели мимо Каменева, тот стал посмеиваться: решение принято правильное, но процедура у вас была недостаточно демократичная.
Церетели осиял его чёрными глазами:
— Возможно. Но, мне кажется, решение наше — не радует вас, а огорчает. Большевики с нетерпением ждут, чтобы мы в правительство — вошли.
А рядом стоял этот странный земляк Джугашвили, ухмылялся. То он кажется простодушным. То, на днях, со злобой оболгал выступление Церетели на совещании в Мариинском дворце — всё изолгал демагогически, пришлось опровержение печатать.
А сейчас — опять, добродушный простак:
— И чего мы столько часов спорили? Не всё ли равно: самим войти в правительство или тащить его на своих плечах?
Менциковский возвратился в бессилии: анархисты отказались освободить дом, и к ним ещё подходят вооружённые подкрепления.
Что, в самом деле, делать с этими анархистами? (Уж о доме Кшесинской молчали.) Особенно после апрельского кризиса каждый случай торжествующей анархии воспринимается уже не как долготерпение власти, а как полное её бессилие.
А поделать — нечего.
Должны были сейчас обсуждать детали организации Стокгольмской конференции, которую три дня назад ИК решил взять на себя, отнимая у нейтральных скандинавов. Пылал вопрос возрождения Интернационала, избавления от мировой войны — а тут какие-то анархисты, захватили какой-то дом...
Революционная активность масс — явление очень положительное, но неплохо бы её и снизить.
Не миновать принимать резолюцию об анархистах.
Что-нибудь так: Исполнительный Комитет не давал никаких разрешений на самовольные захваты... Всякие захваты частных имуществ пагубны для дела революции... Ослушники революционного народа...
Нет, сильней: пособники контрреволюции...
Большевики — все воздержались. Открыто посмеивались.
И написать к завтрашним „Известиям” грозную передовицу, что анархия — гибель революции.
Воздерживался и Стеклов. Он теперь только загромождал своей тушей „Известия”, а ничего там не делал.
Взялся написать Войтинский.
Но, конечно, не называя никого конкретно.
Тот же Войтинский и в сегодняшние „Известия”, по поручению головки ИК, написал ядрёную передовицу против создания Красной гвардии.
И именно в сегодняшний вечер, вот сейчас, в городской думе происходило большевицкое собрание по дальнейшему устройству Красной гвардии.
Это удивительно: апрельские дни ничему не научили большевиков: они и дальше укрепляли свою отдельную вооружённую силу!
И — как же, чем их остановить?
Если ещё сопоставить, что три дня назад большевики отказались участвовать в выборах бюро ИК.
Они — уже рвут с нами? Они вот-вот вообще уйдут из Исполкома? Они только из милости с нами тут заседают?
Ужасное это было чувство, 21 апреля, не повториться бы ему: ИК вовсе не хотел власти, а на знамёнах: „Вся власть Советам!”
123
И сколько же было Шляпникову хлопот ускорить возврат Ленина в Россию, такой позарез необходимый. Курьер его, Марья Ивановна, первый раз вернулась из Скандинавии 20 марта с известием от Ганецкого, что Ленину придётся ехать через Германию, выхода нет. Тотчас же, от сердца, Шляпников отбил условную телеграмму Ганецкому: да, именно, немедленно! Но тут забеспокоились сестры Ленина, забеспокоились и партийные товарищи: не кончится ли это для Ленина плохо? И вынудили Шляпникова отбить вторую телеграмму: „Не форсируйте приезда, избегайте риска.” И послали Марью Ивановну в Стокгольм второй раз, теперь уже конспирируя от меньшевиков, без бумаги от Исполкома, только за подписью члена ИК Шляпникова; и её в Торнео раздевали, обыскивали, отнимали „Правду” и письмо, но довезла до Ганецкого немного денег на ленинский переезд и устно: пусть Ленин через Германию едет, только если уверен, что его не задержат ни там, ни тут. А изобретательный Ганецкий ответил Шляпникову пакетом через посольскую почту, через милюковское министерство! и никто не вскрыл. А потом, телеграммой 2 апреля: что нужно заказать вагон от Торнео, — и так стало ясно большевицкой верхушке, что Ленин Германию благополучно проехал. Вагон — тотчас заказали. А утром 3-го из Торнео пришла телеграмма от самих Ленина и Зиновьева — да не о том, конечно, что проехали границу сами, это бы глупо открывало их неуверенность, а: на границе задержали Платтена, требуйте пропуска! И — кинулся Шляпников, и кинулись все — устраивать Ленину вечернюю встречу в Белоострове и в Петрограде.
Как же радовался Шляпников приезду Ленина: ну, теперь с моих плеч всё сойдёт! В станционном буфете Белоострова заказал ужин на всех приехавших (буфетчик, узнав, что важные революционеры, и денег не взял) — и потчевал их, обходя столы, как радушный хозяин.
А на том — кажется и кончилось его хозяинство. И полуторалетнее возглавление партии. В вагоне до Петрограда Ленин с ним нисколько не побеседовал, всё с Каменевым. К счастью не гонял ни его, ни „левых большевиков” ни за какие ошибки, да эту же программу и выдвинул, когда приехал, и даже ещё левей, а их за верность — не похвалил. Толковал ему Шляпников: надо, надо пойти на Исполком объясниться (Ленин не хотел), предупредить вражескую атаку о переезде, — Ленин выслушал рассеянно, как и не выслушал (но пошёл). И от ИК добыл Шляпников Ленину автомобиль. И именем же ИК требовал от швейцара и дворника дома на Широкой, где жила ленинская сестра, — строгой охраны квартиры и наблюдать за всем подозрительным. И — ещё бы хотел придумать, чем помочь, а больше ничем не мог.
