— Я на это и рассчитывала.
Тем временем остальные поняли, что Алан имеет какое-то влияние. Его окружили, начали что-то говорить, просить, умолять. Подручный всех отпихнул и вошел в дом. Крестьянка уселась ждать. Уже через час было ясно, что до обеда Ральф ее не позовет. Просительница нашла пятачок земли почище, села и прислонилась спиной к каменной стене, ни на секунду не выпуская из виду крыльцо.
Прошел второй час, за ним третий. Знать часто обедала ближе к вечеру. Гвенда недоумевала, как можно так долго есть и пить. Неужели еще не лопнули? Она вообще ничего сегодня не ела, но из-за напряжения не чувствовала голода.
Стоял серый апрельский день, и стемнело довольно рано. Гвенда дрожала от холода, но не двигалась. Это ее последний шанс. Вышедшие из дома слуги зажгли во дворе факелы. Свет появился и за ставнями некоторых окон. До рассвета оставалось часов двенадцать. Глотая слезы, несчастная мать думала о Сэме, который сидит на полу в подземелье замка; ему, наверно, холодно. Нет, еще не конец, говорила она себе, но решимость ее слабела. Высокий мужчина загородил собой свет, падающий от ближайшего факела. Крестьянка подняла голову и увидела Алана. Сердце Гвенды подпрыгнуло.
— Идем.
Просительница вскочила и двинулась к крыльцу.
— Не сюда.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Ты же сама сказала — наедине. Лорд не хочет видеть тебя в покоях, которые делит с графиней. Сюда.
Гвенда прошла следом за подручным Ральфа в маленькую дверь возле конюшни. Фернхилл провел ее через несколько комнат, потом вверх по лестнице и открыл дверь в узкую спальню. Она зашла. Алан закрыл дверь снаружи. В комнате с низким потолком почти все пространство занимала кровать. Фитцджеральд стоял у окна в одной рубахе. Его башмаки и верхняя одежда были сложены на полу. Лицо графа горело от вина, но говорил он четко и твердо.
— Раздевайся, — улыбнулся Ширинг в предвкушении удовольствия.
— Нет.
Ральф удивился.
— Не буду раздеваться.
— Зачем же сказала Алану, что хочешь видеть меня наедине?
— Чтобы ты решил, будто я хочу с тобой переспать.
— Но если нет, какого черта здесь делаешь?
— Прошу тебя обратиться к королю за помилованием.
— И при этом не собираешься раздеваться?
— Зачем? Один раз я уже это сделала, а ты не сдержал слово. Я отдала тебе свое тело, а ты моему мужу его землю не отдал. — Она даже позволила себе некоторое презрение в голосе. — Опять сделаешь то же самое. Честь для тебя пустое слово. Ты напоминаешь мне моего отца.
Рыцарь побагровел. Было оскорблением говорить графу о бесчестье, а еще оскорбительнее сравнивать его с безземельным батраком, который ловит белок по лесам.
— Полагаешь таким способом меня уговорить? — прошипел он.
— Нет. Но ты добьешься помилования.
— Почему?
— Потому что Сэм твой сын.
Ральф молча смотрел на собеседницу какое-то время, а потом презрительно бросил:
— Ну конечно. Так я и поверил.
— Он твой сын, — повторила Гвенда.
— Ты не можешь этого доказать.
— Нет, не могу. Но ты знаешь, что я спала с тобой в «Колоколе» в Кингсбридже за девять месяцев до его рождения. Да, спала и с Вулфриком. Так кто же отец? Посмотри на него! Конечно, за двадцать два года Сэм перенял некоторые манеры Вулфрика. Но всмотрись в его лицо.
Фитцджеральд задумался, и Гвенда поняла, что зацепила его.
— Но больше всего его характер. — Крестьянка не давала ему опомниться. — Ты же слышал, что говорили на суде. Сэм не просто отшвырнул Джонно, как сделал бы Вулфрик. Тот сбил бы его с ног, а потом помог подняться. Вулфрик сильный, вспыльчивый, но сердце у него доброе. А у Сэма нет. Он так ударил Джонно лопатой, что любой потерял бы сознание, а затем, не успел бедняга упасть, Сэм ударил его еще сильнее, хотя сын Рива уже не представлял никакой опасности, а потом — парень даже не долетел до земли — нанес третий удар. Если бы крестьяне не оттащили его, он бил бы этой окровавленной лопатой до тех пор, пока голова не превратилась бы в кашу. Он хотел убить! — Несчастная поняла, что плачет, и утерла рукавом слезы.
Ширинг в ужасе смотрел на просительницу.
— Откуда этот инстинкт убийцы, Ральф? Загляни в свое черное сердце. Сэм твой сын. И, прости меня, Господи, мой.
Когда Гвенда ушла, граф присел на кровать и уставился на свечу. Неужели это возможно? Гвенда, конечно, не задумываясь соврет, когда ей выгодно, ей верить нельзя. Но Сэм действительно может быть его сыном — как и Вулфрика. Правду можно так и не узнать. Но даже вероятность того, что Сэм его сын, наполнила сердце Ральфа ужасом. Повесить собственного сына? Такое страшное наказание заслужил Вулфрик, но не он.
Уже ночь. Казнь на рассвете. Фитцджеральд схватил свечу и вышел из комнаты. Он хотел утолить здесь плотскую похоть, но вместо этого пережил удар, какого еще в жизни не испытывал. Граф вышел на улицу и пересек двор. На первом этаже тюрьмы располагались присутственные места помощников шерифа. Ральф зашел и обратился к дежурному:
— Я должен видеть убийцу Сэма Вигли.
— Конечно, милорд. Я проведу вас.
Взяв лампу, он отвел Ширинга в следующую комнату — дурной запах, решетка в полу, под ней грязный подвал девяти-десяти футов глубиной с каменными стенами, мебели никакой, небольшое отверстие в земле — должно быть, отхожее место. Сэм сидел на полу, прислонившись к стене. Заключенный поднял голову и тут же равнодушно отвернулся.
— Открой, — велел Ральф.
Дежурный отпер решетку ключом и поднял ее.
— Я хочу спуститься.
Тюремщик удивился, но не посмел спорить с графом. Взял прислоненную к стене лестницу и опустил ее в подвал:
— Прошу вас, осторожнее, милорд. Помните, ему нечего терять.
Фитцджеральд спустился, прихватив свечу. Запах стоял отвратительный, но Ширинг почти не замечал его. Внизу Ральф развернулся. Злобно посмотрев на него, Сэм спросил:
— Что вам надо?
Лорд присел на корточки, поднял свечу повыше и пристально вгляделся в лицо, пытаясь сравнить с тем, что он видел, смотрясь в зеркало.
— Что? — спросил Сэм, испугавшись напряженного взгляда графа.
Тот молчал. Неужели сын? Вполне возможно. Очень даже возможно. Парень красив, и Ральфа в молодости, до перелома носа, называли красавцем. Уже раньше, в суде, Фитцджеральд обратил внимание на его лицо и теперь сосредоточился, напрягая память, пытаясь понять, кого Сэм ему напоминает. Этот прямой нос, темные глаза, густая копна волос, которой позавидовала бы и девушка… Вспомнил. Висельник похож на его мать, леди Мод.
— О Господи, — неожиданно для себя произнес он шепотом.
— Что? — со страхом еще раз спросил заключенный. — Что такое?
Нужно что-нибудь сказать.
— Твоя мать… — начал Ширинг и осекся. У него ком стоял в горле, говорить было трудно. Он попытался еще раз: — Твоя мать просила за тебя… Очень красноречиво.
Сэм вздрогнул, но ничего не сказал. Решил, что граф пришел поиздеваться.
— Скажи мне, — продолжил тот, — когда бил Джонно, ты хотел его убить? Можешь говорить правду, чего теперь бояться.
— Конечно, хотел. Он ведь пытался арестовать меня.
Ральф кивнул:
— Я бы тоже хотел. — Граф помолчал, глядя на Сэма, и повторил: — Я бы тоже хотел.
Встал, развернулся к лестнице, помедлил, затем вновь повернулся к Сэму, оставил ему свечу и выбрался наверх. Тюремщик опустил решетку и запер ее. Ширинг объявил дежурному:
— Казнь не состоится. Арестант будет помилован. Я немедленно должен поговорить с шерифом.
Когда он выходил из комнаты, тюремщик чихнул.
85
Вернувшись в Кингсбридж, Мерфин и Керис узнали, что Лолла исчезла. Их верные слуги Арн и Эм ждали у ворот, будто стояли здесь уже целый день. Эм начала было говорить, но разрыдалась, и новость пришлось сообщить Арну.
— Мы не можем найти Лоллу, — сокрушенно поведал старик. — Не знаем, где она.
Сначала Мостник его не понял.
— Придет к ужину. Да не волнуйся ты так, Эм.
— Она не ночевала дома уже два дня.
До зодчего дошло. Сбежала. Страх, как порыв зимнего ветра, полоснул его по лицу и схватил за сердце. Ей всего шестнадцать. Какое-то время архитектор не мог думать, просто мысленно всматривался в дочь — ни ребенок, ни женщина. Внимательные темно-карие глаза и чувственный рот матери. Притворная уверенность и жизнерадостность. Снова обретя способность ясно мыслить, мастер спросил себя, что сделал не так. Он нередко оставлял Лоллу на Арна и Эм, с пятилетнего возраста, и никогда ничего не случалось. Почему же теперь?
Он сообразил, что почти не говорил с ней с Пасхи — а тому уже две недели, — когда оттащил ее от дурной компании у «Белой лошади». Строптивица тогда угрюмо поднялась к себе, пока семья обедала, и не вышла, даже когда арестовывали Сэма. Лаура дулась и тогда, когда Мерфин и Керис, несколько дней спустя отправляясь в Ширинг, поцеловали ее на прощание. Олдермена глодало чувство вины. Он грубо поступил с ней у таверны. Неужели дух Сильвии смотрит сверху и презирает его за то, что не сумел сохранить их дочь? Мастер припомнил ту компанию.
