надо? — спросила мисс Реба Бутча.
— Ничего, — сказал Бутч. — Ровным счетом ничего. Мы с Красавчиком немного повздорили, но объявились вы, и теперь все в лучшем виде. Лучше не бывает. — Он сделал шаг к Эверби и взял ее за руку. — Пойдем. Дрожки у входа. Без нас тут больше места будет.
— Позови управляющего, — сказала мне мисс Реба очень громко. Я даже не успел с места двинуться; если бы я смотрел на дверь, я бы, вероятно, заметил его краешек. Он тут же вошел. — Это что — здешнее начальство? — спросила мисс Реба.
— Ну, как же, миссис Бинфорд, кто же у нас не знает Бутча, — сказал управляющий. — У него в Паршеме друзей полным-полно. Так-то говоря, он в Хардуике начальствует, нам здесь в Паршеме начальства не полагается, мы еще до этого не доросли. — Бутчева выпирающая жирная теплая масса обволокла, втянула управляющего буквально еще до того, как тот переступил порог комнаты, он (управляющий) словно окунулся, весь погрузился в нее, как мышь — в незастывшую серую амбру. Но сейчас глаза Бутча стали холодными и недобрыми.
— Может, потому у вас тут и идет все вкривь и вкось, — сказал он управляющему. — Может, потому вы и не растете, вперед не двигаетесь, что вам начальства не хватает.
— Ну, Бутч, — сказал управляющий.
— У вас что — любой может завернуть сюда с улицы и повалить на ближайшую кровать любую женщину из постояльцев, которая ему приглянулась, будто у вас тут публичный дом? — сказала мисс Реба.
— Кого повалить? Куда? — сказал Бутч. — Чем повалить? Двухдолларовой бумажкой?
Мисс Реба встала.
— Пошли, — сказала она Эверби. — Сегодня есть еще один поезд в Мемфис. Я знаю владельца этого притона. Завтра я с ним поговорю…
— Ну, Бутч, — сказал управляющий. — Погодите, миссис Бинфорд…
— Ступай-ка за свою конторку, Вирджил, — сказал Бутч управляющему. — До ноября всего четыре месяца ждать осталось, не ровен час, зайдет какой-нибудь миллионер с двумя призовыми лягавыми, а показать, где ему расписаться, некому. Шагай. Мы сами поладим. — Управляющий ушел. — А теперь помех больше нет… — сказал Бутч, опять протягивая руку к Эверби.
— Тогда и вы сгодитесь, — сказала мисс Реба Бутчу. — Выйдем куда-нибудь в вестибюль, или где тут еще можно с глазу на глаз потолковать.
— Насчет чего? — спросил Бутч. Она, не отвечая, уже шла к двери. — С глазу на глаз, говорите? — сказал Бутч. — С моим удовольствием. Если уж я сам не ублаготворю С глазу на глаз такую милашку, я Красавчика приглашу. — Они ушли. Нам из вестибюля не было видно, что происходит за закрытой дверью дамской гостиной, должно быть, с минуту, а то и дольше, потом оттуда вышла мисс Реба, по-прежнему решительная, суровая, красивая и невозмутимая, а еще через секунду — Бутч со словами: — Так, значит? Ну, это мы посмотрим.
Мисс Реба продолжала решительным шагом идти прямо к нам, а мы следили, как Бутч, ни разу не взглянув на пас, шел по вестибюлю к выходу.
— Все в порядке? — спросила Эверби.
— Да, — ответила мисс Реба. — Это и тебя касается, — сказала она Буну. Потом взглянула на меня. — Иисусе Христе, — сказала она.
— Что вы с ним, черт подери, сделали? — спросил Бун.
— Ничего, — сказала она через плечо, так как глядела на меня. — Думала, всяких чудес в моем борделе навидалась. Но это только до той поры, пока в нем дети не завелись. Ты, — она теперь обращалась к Эверби, — привезла такого, который управителя выжил, и наворовал на четырнадцать долларов пива, и растащил все чужие зубы, которые плохо лежали; но мало того, Бун Хогганбек привез другого, который довел моих окаянных девок до нищеты и порядочности. Я иду спать, а вы…
— Да ну же, — сказал Бун. — Что вы ему такого сказали?
— Как твой город называется? — спросила мисс Реба.
— Джефферсон, — ответил Бун.
— Вам, жителям таких столиц, как Джефферсон и Мемфис, с вашими столичными понятиями, откуда вам знать, что такое начальство. Для этого надо попасть в местечко вроде Паршема. Я-то знаю, росла в таком. Он — полицейский. Проживи он хоть целую неделю в Джефферсоне или в Мемфисе, вы его и не заметите. Но здесь, где его выбирали (большинством в двенадцать или тринадцать человек, которые голосовали за него, и меньшинством в девять, или десять, или одиннадцать, которые голосовали против и уже успели пожалеть об этом, а нет — так скоро пожалеют), ему плевать и на шерифа округа, и на губернатора штата, и на президента Соединенных Штатов, на всех вместе взятых. Потому что он баптист. То есть прежде всего баптист, а потом уже закон, начальство. Когда можно быть и баптистом и начальником в одно и то же время, он — с удовольствием. Но при этом знает, куда ему можно совать нос, а куда нельзя. Рассказывают про одного древнего фараона, будто он здорово умел управлять, и еще про одного из библейских времен, его Цезарем звали, так тот тоже в своем деле отличался. Вот бы им заглянуть в Арканзас, или в Миссипи, или в Теннесси и поучиться у тамошних полицейских.
— А откуда вы узнали, кто он такой? — спросила Эверби. — Откуда вы узнали, что здесь вообще такой есть?
— Всюду такой есть, — ответила мисс Реба. — Разве я сию минуту не сказала, что жила в местечке вроде этого — пока терпение не лопнуло. Мне и узнавать не надо было, кто он такой. Мне только и надо было дать попять этому ублюдку, что в Паршеме и на него найдется управа. Я иду…
— Но что вы ему сказали? — спросил Бун. — Ну же. Может, мне когда-нибудь сгодится.
— Говорю тебе, ничего особенного, — сказала мисс Реба. — Если бы я до сих пор не научилась усмирять этих сволочных жеребцов, которые одной рукой за свой значок держатся, а другой за ширинку, — давно бы в богадельне была. Я ему сказала: если сегодня еще раз увижу тут его поганую рожу, сразу посылаю управляющего, этого, с овечьей мордой, к здешнему констеблю, чтобы разбудил его и сказал, что с ведома помощника шерифа из Хардуика в паршемской гостинице только что зарегистрировали двух мемфисских шлюх. Я иду спать и вам советую. Идем, Корри. Я уже сделала этому управляющему официальное заявление насчет твоей оскорбленной добродетели, так что изволь держать марку, хотя бы пока ты у него на глазах.
Они ушли. Бун тоже куда-то исчез; возможно, решил пойти вслед за Бутчем до входной двери — проверить, уехал ли тот на своих дрожках. И тут внезапно Эверби нагнулась ко мне, такая большая, что казалось — она падает, и
