не была бы тем, чем стала, — то есть на устройство состязаний между двумя местными лошадьми; если бы какое-нибудь общество или частное лицо, пусть даже из соседнего окрyгa, попыталось вмешаться, или внести изменения, или запретить скачки, или просто принять в них участие иным способом, чем ставкой на одну из лошадей, мы все, болельщики за ту пли другую лошадь, встали бы, как один, и дали бы ему отпор). В ресторане был официант, и, кроме того, я увидел в вертящейся двери служанку, вернее, ее спину, она шла не то в буфетную, не то в кухню, а за нашим столом двое мужчин (один из них при галстуке) разговаривали с Буном и мисс Ребой. Эверби с ними не было, и на миг, на секунду передо мной возникла страшная картина — вдруг Бутч, наконец, подстерег ее и насильно увел, может быть, напал из засады в коридоре, когда она несла стул
с моей выстиранной одеждой к дверям комнаты, где спали мы с Буном. Но только на секунду и слишком неправдоподобная: раз Эверби стирала мои вещи прошлой ночью, она, возможно, наверняка стирала допоздна и свои, а может, и мисс Ребины и сейчас все еще спит… Я подошел к Столу, и один из мужчин спросил:
— Это и есть жокей? Скорей похоже — вы готовили парнишку в кулачные бойцы.
— Угадали, — сказал Бун и, когда я уселся за стол, придвинул ко мне тарелку с ветчиной, а мисс Реба придвинула яйца и овсянку. — Он ел вчера горох и порезался.
— Хо-хо, — сказал тот. — Что ж, груз у лошади на этот раз будет полегче.
— Еще бы, — сказал Бун. — Разве что он наглотается ножей, и вилок, и ложек, когда мы зазеваемся, и съест на закуску каминную решетку.
— Хо-хо, — сказал тот. — Кто помнит, как эта лошадь бежала в прошлом году, тот знает — одна убавка груза ей не поможет, тут еще много кое-чего нужно. Но это, надо думать, ваш секрет?
— Вот-вот, — сказал Бун; он опять взялся за еду. — Когда бы и не было секрета, мы все равно прикинулись бы, будто есть.
— Хо-хо, — снова сказал тот. Он и второй встали. — Ладно, все равно желаю удачи. Вашей лошади хоть удачи желай, хоть убавляй груз — прок один. — Вошла служанка и поставила передо мной стакан молока и блюдо с теплыми булочками. Это была Минни в чистом переднике и чепце — мисс Реба не то дала ее взаймы, не то сдала внаем гостинице, — и лицо у нее по-прежнему было ограбленное и непрощающее, но спокойное, утихшее; наверное, она отдохнула, даже поспала, хотя все еще никому ничего не простила. Незнакомые мужчины ушли.
— Понятно? — сказала мисс Реба в пространство. — Так что нам теперь не хватает самой малости — призовой лошади и миллиона долларов, чтоб поставить на нее.
— Вы в воскресенье вечером слушали Неда, — сказал Бун. — И поверили ему. Захотели поверить и поверили. А я дело другое. Когда эта вонючая машина пропала и у нас только лошадь и осталась, я хоть тресни, а должен был поверить.
— Ладно, — сказала мисс Реба. — Уймись.
— И ты тоже перестань с ума сходить, — сказал он мне. — Она просто пошла на станцию посмотреть, авось собаки опять сцапали Отиса ночью и Нед привел его к поезду. Так она объяснила…
— Значит, Нед его нашел? — спросил я.
— Нет, — сказал Бун. — Нед сейчас на кухне. Спроси у него сам. Так она объяснила. Да. Так что, пожалуй, у тебя есть от чего сходить с ума. Мисс Реба убрала с твоей дороги того типа с бляхой, но другой тип — как его, Колдуэлл, что ли, — проехал нынче утром на этом поезде…
— Что ты такое городишь? — спросила мисс Реба.
— Ничего не горожу, — сказал Бун. — Мне теперь городить пи к чему. Я с этим покончил. Тип с бляхой и тот в пульмановской фуражке теперь соперники Люция. — Но я уже встал из-за стола, потому что знал, где ее искать.
— И это весь твой завтрак? — спросила мисс Реба.
— Не трогайте его, — сказал Бун. — Он влюбился. — Я прошел через вестибюль. Может быть, Нед был прав, и для конских скачек только и нужно, что два коня, у которых нет других дел, кроме скачек, и чтобы этих коней разделяло не больше десяти миль, и тогда сам воздух разнесет новость. Но в дамскую гостиную она еще не проникла. Наверное, говоря — слезы к лицу Эверби, я имел в виду, что она такая большая и поэтому могла позволить себе разливаться в слезах, сколько ей требовалось, и для всех этих слез хватало места, и они успевали высохнуть, не размазавшись. Она сидела одна в дамской гостиной и опять плакала, в третий, нет, в четвертый раз, считая две воскресных ночи. Так что даже хотелось спросить — почему. То есть — ее же никто не заставлял ехать с нами, она могла вернуться в Мемфис любым проходящим поездом. Но она была здесь, значит, ей этого хотелось. Но с нашего приезда в Паршем она плакала уже второй раз. То есть — пусть у нее запас слез и сверх положенного, все равно не так уж он велик, чтобы столько расходовать на Отиса. Поэтому я сказал:
— Ничего с ним не случилось. Нед найдет его сегодня. Премного благодарен за то, что вы выстирали мои вещи. А где мистер Сэм? Я думал, он приедет этим поездом.
— Ему пришлось поехать в Мемфис переодеться, — сказала она. — Не может же он прийти на скачки в форме. Вернется в полдень товарным. Куда девался мой носовой платок?
Я нашел ее платок.
— Вам бы лучше, умыть лицо, — сказал я. — Когда Нед его найдет, он отнимет у него зуб.
— Я не из-за зуба, — сказала она. — Я закажу новый зуб для Минни. Я из-за… Что он там видел, на ферме… Он там… Ты и это обещал маме — что не станешь брать чужого?
— Этого и обещать не надо, — сказал я. — Чужого не берешь — и все тут.
— Но обещал бы, если бы она попросила?
— Она бы не попросила, — сказал я. — Чужого не берешь — и все тут.
— Да, — сказала она. Потом добавила: — Я не останусь в Мемфисе. Утром поговорила на станции с Сэмом, и он согласился, что я это хорошо придумала. Обещал найти работу в Чаттануге или еще где-нибудь. Но ты еще будешь тогда в Джефферсоне, и, может, я напишу тебе открытку, где я, и если будет у тебя такое желание…
— Да, —
