— Да ты и впрямь не Бороздящий Океаны! — воскликнул он наконец.
— В мире нет ничего истинней этого, — сказал Бурун. — От меня вам мало пользы в суровой схватке, но, будь здесь этот храбрый моряк… — тут он весь зарделся, — его помощь и совет стоили бы целого войска. Я видел его в минуты куда более тяжкие, чем эта, когда стихии вступали в заговор со всякими другими опасностями. Его стойкость и мужество вливали бодрость в самые слабые души на бригантине!.. Но позвольте же мне принести утешение бедняжке Алиде.
— Могу ли я пренебречь ее благодарностью, отказав вам в этом! — отвечал Ладлоу. — Ступайте, веселый и любезный Бурун! Если врага ваше присутствие на палубе смущает так же мало, как меня — ваша близость к красавице Барбери, вы и в самом деле здесь не нужны!
Бурун покраснел еще больше, кротко прижал руки к груди, отвесил поклон с таким лукавым видом, что озабоченный и суровый капитан не мог удержать улыбки, прошел мимо него и нырнул в люк.
Ладлоу проводил взглядом живую и грациозную фигуру, а когда она скрылась, повернулся к олдермену и испытующе посмотрел на него, стараясь угадать, знает ли ван Беверут, кто тот человек, который доставил ему столько мучительных сомнений.
— Правильно ли я поступил, сэр, позволив подданному королевы Анны покинуть нас в минуту опасности? — спросил он, ожидая, что Миндерт, несмотря на все свое безразличие или самообладание, как-нибудь выдаст себя.
— Этот малый попал на войну, можно сказать, контрабандой, — отозвался олдермен с каменным лицом. — А такой товар больше ценится на мирном рынке, чем на поле брани. Одним словом, капитан Корнелий Ладлоу, этот Бурун не принес бы вам пользы в бою.
— Значит ли это, что подобный пример героизма найдет подражателя, или я могу рассчитывать на помощь олдермена ван Беверута? Говорят, он предан своей стране.
— Да, когда требуется кричать на городских празднествах «Боже, храня королеву!», то не найти человека преданнее меня. Такое пожелание — не слишком дорогая плата за то, что нас защищает ее флот и армия, и я от всего сердца желаю ей и вам победы над врагом. Но меня всегда возмущало, что Генеральные штаты были лишены на этом континенте своей территории [203], и поэтому я ни-когда не плачу Стюартам больше, чем обязан им по закону.
— Иными словами, я вижу, вы намерены присоединиться к нашему веселому контрабандисту и приносить утешение той, у которой довольно храбрости, чтобы обойтись без него.
— Не судите с такой поспешностью, молодой человек. Мы, коммерсанты, прежде чем подвести баланс, всегда хотим убедиться, что не будем в убытке. Каково бы ни было мое отношение к Стюартам — заметьте, я хотел бы, чтобы эти слова остались между нами, а не передавались из рук в руки, как ходячая монета, — великого монарха я люблю еще меньше. Людовик воюет не только с нашей милостивой королевой, но и с Объединенными провинциями, так почему бы мне и не принять участия в бою с одним из его крейсеров? Они, без сомнения, мешают торговле, и по их милости никогда нельзя быть уверенным в торговых оборотах. В свое время я изрядно понюхал пороху, когда водил отряд городских добровольцев в поход через весь Нью-Йорк, и, чтобы поддержать честь славного города Манхаттана, я готов доказать на деле, что не совсем разучился воевать.
— Вот ответ, достойный мужчины, и, если он будет подкреплен столь же достойными делами, мы не станем нескромно доискиваться поводов и причин. В морском бою от командира зависит все, потому что, если он верен своему долгу и подает достойный пример, матросы не знают страха! Выбирайте себе место у любого орудия, и мы собьем спесь со слуг Людовика независимо от того, сделаем ли мы это как англичане или только как защитники Семи Провинций.
Миндерт спустился на шканцы, аккуратно повесил сюртук на шпиль, снял парик, повязал голову платком и, повыше поддернув штаны на помочах, повернулся к пушкам с решимостью, показывавшей, что отдачи при выстреле он, во всяком случае, не боится.
Олдермен ван Беверут был достаточно известен в колонии, и почти все моряки, часто бывавшие в том славном городе, где он занимал пост в городском совете, хорошо знали его. Многие из них родились здесь, в колонии, и присутствие олдермена подняло их дух; одни невольно поддались его ободряющему примеру, другие стали меньше говорить об опасности, видя, как невозмутим этот богач, хотя ему, быть может, больше других жалко расставаться с жизнью. Как бы то ни было, олдермена встретили приветственными возгласами, на которые он ответил краткой, но выразительной речью, призвав своих соратников повиноваться долгу и хорошенько проучить французов, чтобы впредь им неповадно было соваться к этим берегам; вместе с тем он благоразумно воздержался от общих фраз о королеве и отечестве, не считая себя справедливым судьей в этом вопросе.
— Пусть каждый черпает мужество в том, что всего ближе его убеждениям и взглядам, — заключил он, подражая Ганнибалу и Сципиону [204], — ибо это самый верный и простой способ пробудить в себе дух стойкости. У меня лично довольно причин для того, чтобы драться с французами; и я убежден, что каждый из вас может найти достаточно оснований для того, чтобы сражаться верой и правдой. Кредиторы и взыскания! Что сталось бы с самой солидной фирмой в колонии, если бы глава ее был взят в плен и доставлен под стражей в Брест или Лориан! Это могло бы разорить весь город. Я не хотел оскорбить этим ваш патриотизм, но не сомневаюсь, что вы, как и я, полны решимости драться до конца; общая цель объединяет всех нас, подобно тому как все, что касается торговли, может повлиять на благоденствие и процветание всего общества.
Закончив свое обращение столь уместным упоминанием о благе общества, достойный бюргер громко откашлялся и вновь погрузился в обычное молчание, очень довольный собой. И если в своей речи Миндерт слишком много внимания уделил своим собственным интересам, то читатель не должен забывать, что только благодаря такой личной инициативе и процветает торговля во всем мире.
Моряки слушали олдермена, не понимая ни слова, по с восхищением, — им казалось, что он как нельзя более удачно выражает их собственные мысли.
— Перед вами враг, и вы знаете свой долг! — крикнул Ладлоу звонким голосом, обходя команду крейсера и разговаривая с матросами тем уверенным, исполненным твердости голосом, который в опасные минуты доходит до самого сердца. — Не скрою, сил у нас меньше, чем мне бы хотелось, но, чем грознее опасность, тем отважнее настоящий моряк. Этот флаг не прибит гвоздями к мачте. Когда я умру, можете спустить его, но, пока я жив, друзья, он будет гордо развеваться над крейсером. Крикнем же «ура», чтобы показать свое мужество, а все остальное пусть скажут пушки.
