— Разрешите задать вам вопрос. Отец после отъезда писал вам?
— Да, — произносит она. "Значит, что-то случилось с отцом", соображает фрау Эва. Но в ее тоне чувствуется облегчение. Этого она не принимает так близко к сердцу.
— А вы ответили?
— Нет, не ответила, — говорит она коротко. Он замечает, что уже одно напоминание о письме рассердило ее.
Фрау Эва внимательно смотрит на Пагеля, но тот ничего не спрашивает. По-видимому, он сказал все, что хотел. Наконец она решается:
— Господин Пагель, я расскажу вам. Папа требует, чтобы я развелась с мужем. Он всегда хотел этого, он не любит своего зятя…
Пагель медленно кивает…
— Но разве это возможно? — спрашивает она. — Не могу же я вот так бросить его? Мне незачем распространяться, — добавляет она торопливо, — вы его знаете. Но разве друзей в беде покидают? Если б он еще был здоров, если б я видела, что он как-нибудь проживет без меня. Но так — нет, нет! Именно теперь-то и нет! На счастье и на горе — for better and worse — как говорят в Англии при венчании. И я тоже такова! Именно на горе, особенно на горе! — Она пристально смотрит на Пагеля, ее лицо нервно подергивается.
— Ах, господин Пагель, — говорит она жалобно. — Я знаю, вы сегодня пытались вернуть его к жизни. Конечно, это были вы. Санитар никогда бы до этого не додумался! Сначала я была очень зла на вас, ведь вы должны понимать, что это просто бедный, больной человек. Но затем я подумала: ведь вы желали ему добра. Еще и о нем вы заботитесь. А мой отец, он хочет одного — чтобы я его бросила, сунула в какой-нибудь сумасшедший дом, отдала под опеку. Готово, с рук долой! Но мы прожили вместе почти двадцать лет, господин Пагель!
— Один раз он сказал: "О боже!"
— Да, я слышала. Это ничего не значит, он уже не знает что говорит. Но вы-то молоды, вы еще надеетесь. Ах, господин Пагель, когда я разъезжаю по округе и вижу, как люди бредут по дорогам… Теперь-то, в это ненастье! Столько бездомных скитается по свету — и не только бродяги. Это ужасное время отняло покой у всех. Сегодня утром — лил ледяной дождь — я видела молодую пару. Он вез детскую колясочку, такую старенькую, камышовую, на высоких колесах, а она шла рядом и разговаривала с ребенком. Нет, я ничего не дала ей, — крикнула она почти страстно, — я подумала, что, может быть, и Виоле та моя вот так скитается, и нет у нее ребенка, с которым она могла бы говорить, никого у нее нет, с кем она могла бы слово сказать! Ах, господин Пагель, что же мне делать?
— Надеяться, — говорит он.
— Смею ли я? Могу ли я? И желать ли мне, чтобы она была жива? Может быть, эгоистично с моей стороны надеяться на это? Остался ли еще хоть кусочек от моей Виолеты? И все же я жажду ее встретить и дрожу от страха при одной мысли об этом. Господин Пагель, ведь уже больше месяца, как она исчезла!
— Ее воля подавлена, — говорит Пагель тихо. — Дайте срок, она освободится — и придет.
— Не правда ли? Вы тоже так думаете? — почти радостно восклицает фрау Праквиц. — Она спит, она все еще спит! Когда спишь, крепко спишь, ничего не чувствуешь, она вернется такой же, как была. Она проснется наверху, в своей комнате, и подумает, что ничего не случилось, что она вчера легла спать.
С удивлением смотрит Пагель на эту женщину. Она расцвела. Надежда, непобедимая воля к жизни точно сбрызнули ее живой водой. Она опять молода — у нее еще много светлого впереди.
Пагель встает.
— Пусть вас не тревожит мысль о тайном советнике. Пока что ничего плохого не будет. Случилось нечто им не предвиденное… Хотя планы у него…
— Да, нас хотят выгнать отсюда!
— Но в данный момент они неосуществимы! Если в самом деле что-нибудь случится, я вас немедленно извещу. — С минуту он задумчиво смотрит на нее. Затем прибавляет: — Незачем вам мучить себя насчет письма отцу. Раз вы не можете сделать то, чего он требует, лучше не писать.
— Спасибо вам, господин Пагель, — говорит она. — Спасибо вам за все. Она подает ему руку, улыбается ему. — Мне стало легче после беседы с вами. — И вдруг, с обычным для женщины внезапным переходом: — Ну, а теперь сделайте мне одно одолжение, господин Пагель!
— Пожалуйста, с удовольствием!
— Отдалите вы от себя эту женщину, Бакс! Вы даже, говорят, едите за одним столом, и вечно она торчит у вас в конторе. Ах, не сердитесь на меня, господин Пагель, — торопливо говорит она. — Я вас ни в чем не подозреваю, вы, конечно, не замечаете, что девушка в вас влюблена…
— Аманда Бакс в меня не влюблена, фрау фон Праквиц, — говорит Пагель. Я только облегчаю ей жизнь — ведь она покинутая девушка. — И быстрее: — И я тоже нахожу у нее облегчение. Жизнь в Нейлоэ иногда чересчур тяжела для молодого человека. И я порой рад иметь возле себя живое существо, с которым можно бы словом перекинуться.
— Ах боже мой, господин Пагель! — восклицает фрау Праквиц с искренним удивлением. — Этого я никак не предполагала, я думала, что Бакс — ведь она путалась с Мейером, — он же настоящий негодяй…
Пагель смотрит на нее, но она ничего не замечает. Она и в самом деле ничего не замечает. Никакие параллели не приходят ей в голову.
— Когда я увижу Бакс, я с ней поговорю, — говорит она примирительно. Я, кажется, раза два-три не ответила на ее поклон. Мне очень жаль.
В передней начинают бить часы. Они бьют полночь.
— Идите, господин Пагель, — горячо восклицает фрау фон Праквиц, — и сейчас же ложитесь спать! Для вас это поздний час. Охотно верю, что все хозяйство — это для одного многовато. Выспитесь как следует хоть завтра утром. Пусть люди как-нибудь сами обходятся, я на все согласна. Я разрешаю вам. Спокойной ночи, господин Пагель, и еще раз большое спасибо.
— Спокойной ночи, фрау фон Праквиц, — говорит Пагель. — Благодарить надо мне.
— Извольте как следует выспаться! — кричит она ему вслед.
Пагель улыбается про себя в темноте. Он на нее не сердится, во многих вещах эта умная взрослая женщина совсем еще ребенок. Работу она все еще представляет себе как своего рода школьное задание. Учитель может уменьшить тебе урок, а иногда и вовсе подарить целый день — и тогда радуйся! Она еще не поняла (и, вероятно, никогда не поймет), что жизнь, что каждый день задает человеку урок, от которого никто его освободить не может.
Вверху, в окне конторы, мелькает белая тень.
Верный страж Аманда тревожится о нем.
— Все в порядке, Аманда, — вполголоса говорит Пагель, подняв голову кверху. — Зофи напрасно старалась. Спите, согрейтесь, а завтра утром разбудите меня в половине шестого, но только приходите со стаканом кофе.
— Покойной ночи, господин Пагель, — доносится сверху.
9. РОТМИСТР ЗАГОВОРИЛ
Вот что происходит на следующее утро у виллы.
Фрау фон Праквиц уже сидит в машине, она отдает распоряжение Оскару, но тут открывается парадная дверь. Выходит ротмистр в сопровождении своего санитара.
Ротмистр неуверенно, спотыкаясь, подходит к автомобилю. Санитар Шуман останавливается вверху, на лестнице.
С трудом, точно виноватый ребенок, опустив глаза, ротмистр спрашивает:
— Нельзя ли и мне поехать с тобой, Эва? Прошу тебя!
Фрау Эва изумлена, она не знает что ответить. Она бросает недоумевающий взгляд на санитара. Господин Шуман выразительно кивает головой.
— Но, Ахим! — воскликнула фрау фон Праквиц. — Не слишком ли это трудно для тебя?
Он качает головой, глядит на нее. Глаза полны слез, губы дрожат.
— О Ахим! — крикнула она. — Ахим, как я счастлива! Погоди, придут еще хорошие дни. И для нас, стариков. Да не стой же, садись возле меня. Господин Шуман, помогите же господину ротмистру сесть в машину! Оскар, достань еще одеяло, то, знаешь, меховое! Господин Шуман, сейчас же идите к господину Пагелю и расскажите ему, пусть порадуется!.. О Ахим…
Наконец машина отъезжает.
Ротмистр извиняющимся жестом показывает на свое горло.
— Прости, Эва, — говорит он тихо и с трудом. — Я еще не могу как следует говорить. Я не вполне понимаю, но…
— Зачем же тебе говорить, Ахим? — отвечает она и берет его руку. — Раз мы с тобой вместе, все переносится легче, не правда ли?
Он выразительно кивает.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ПОСЛЕДНИЙ НЕ ОСТАЕТСЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ
1. ПОЛНОЕ БЕЗДЕНЕЖЬЕ В НЕЙЛОЭ
Конец ноября, скоро и декабрь; год кончается холодными буранами, мокрым и грязным снегом. Последние рабочие, копавшие картофель, сбежали. Неубранным остался большой участок, десять тысяч центнеров картофеля, если не больше. Сюда Вольфганг Пагель не любит заглядывать, гнев и стыд охватывают его при виде гниющей на поле ботвы, при мысли о гниющих в земле клубнях, а ведь в городе люди пропадают с голоду.
"Много я наделал ошибок, — думает он. — Но откуда, черт возьми, мог я знать? Никто не говорил мне, а у меня всегда было столько хлопот на сегодняшний день, что я не мог заглядывать в завтрашний. Надо бы отправлять картошку прямо с поля на вокзал, тогда у нас водилось бы немного денег, их нам вечно не хватает. Теперь эти деньги лежат в картофеле, которому угрожают мороз и воры. Продать его можно будет только весной, а кто будет тогда хозяйничать здесь?"
