Молотилка поет и гудит — она слишком шумлива, слишком обращает на себя внимание. Во Франкфурте есть человек, который однажды дал Штудману вперед целую кучу обесцененных денег, на эти деньги был куплен автомобиль теперь купец требует свой товар. Времена меняются, в Берлине, по-видимому, перестал работать печатный станок, марка больше падать не будет: когда курс американского доллара достиг 4200 миллиардов, марка перестала падать. Может быть, она остановится на этом уровне — впрочем, не все ли равно?
Молотилка гудит и поет — иногда она снабжает рожью франкфуртского купца, иногда купец остается ни с чем — его опережает другой. Тайный советник фон Тешов покинул прекрасный город Ниццу на Лазурном берегу, он живет в приятном городе Дрездене, точнее говоря в Лошвице, в санатории "Белый олень". Может быть, он хочет похудеть, может быть, у него разливается желчь при мысли о Нейлоэ. Или у старой барыни расстроились нервы…
Однако его посланцы часто посещают Нейлоэ. Это судебные исполнители. Знакомой фигурой стал для Вольфганга и веселый адвокат с красным лицом, изрезанным шрамами, с редкими светлыми волосами. Отец в Дрездене не зевает, у него безошибочный нюх и хороший аппетит. К тому же он заручился судебным решением. О, все в наилучшем порядке! Он снова перехватил триста центнеров ржи, целый вагон, предназначенный для франкфуртского купца…
Пагель сидит у пишущей машинки, всего только половина девятого утра, он выстукивает письмо, которое надо сейчас же отослать на почту.
"Уважаемый господин такой-то! К сожалению, должен вам сообщить, что погруженный в ваш адрес вагон ржи (Баден, 326485, 15 тонн) перед отправлением был конфискован на здешней погрузочной станции небезызвестным вам вторым кредитором господина фон Праквица. Прошу вас потерпеть еще несколько дней, я постараюсь возможно скорее отправить вам другой. Тем временем прошу вас подумать, не согласитесь ли вы забирать предназначенный для вас хлеб непосредственно с молотилки грузовиком. Как я уже объяснил вам при личном свидании, что дело тут не в недостатке доброй воли или возможности…"
А что говорят на это хозяева, владельцы виллы?
Они ничего не говорят!
Ротмистр вообще предпочитает не говорить, он тихонько сидит возле жены. А фрау Эва отвечает на его вопросы кивком.
— Поступайте по своему усмотрению, господин Пагель. Вам дана доверенность…
— Но ваш отец…
— Ах, папа! Он не так уж плохо к нам относится. Увидите, когда все вконец запутается, отец приедет, наведет порядок — и будет сиять: вот, мол, какой я умный! Не правда ли, Ахим, папа всегда так делал?
Ротмистр кивает в знак согласия, он улыбается.
— Но у меня нет денег, чтобы расплатиться с людьми, — возопил Пагель.
— Да продайте же что-нибудь, продайте коров, продайте лошадей. Зачем нам нужны лошади — теперь, в начале зимы, когда работы кончились?! Не правда ли, Ахим, зимой ведь лошади не нужны?
Нет. Ротмистр согласен. Зимой лошади не нужны.
— Арендный договор запрещает продавать живой инвентарь. Живой и мертвый инвентарь, фрау фон Праквиц, принадлежит не вам, он принадлежит господину тайному советнику.
— Что это вы, уж не Штудманом ли себя воображаете? Вы опять про арендный договор? Дорогой господин Пагель, не создавайте нам трудностей! Для того вам и дана доверенность! Ведь всего-то осталось каких-нибудь несколько дней…
Пагель вопросительно смотрит на фрау фон Праквиц.
— Да, — говорит она с внезапной горячностью. — Я убеждена, что скоро наши поездки увенчаются успехом…
Пагель уходит.
Пагель добывает деньги и расплачивается с людьми. Пагелю не удается добыть деньги, и тогда он дает людям рожь или картофель, поросенка, масло, гуся…
Пагель сидит за пишущей машинкой и выстукивает письмо:
"У нас еще не обмолочено около четырех тысяч центнеров хлеба".
"Правда это или ложь? — думает Пагель. — Сам не знаю. Уже несколько недель, как я не записываю в книги поступающее зерно, я совсем запутался, потерял всякое представление… — Он вздыхает. — Если кто-нибудь после меня займется этой лавочкой, он сочтет меня преступно легкомысленным. Концы с концами не сходятся… Когда тайный советник увидит… — Пагель вздыхает. — Ах, жизнь не тешит, не радует меня. Даже мысль о Петре не радует. Если я в самом деле когда-нибудь приеду к ней, я уверен, что разревусь, до того у меня сдали нервы. Но нельзя же теперь удрать! Нельзя же их покинуть! Они не достанут даже горючего для этой проклятой машины!"
Он снова вздыхает.
— Вы уж третий раз вздыхаете, господин Пагель, — говорит сидящая у окна Аманда Бакс. — А ведь только половина девятого. Как же вы проживете день?
— Об этом и я себя иной раз спрашиваю, Аманда, — отвечает Вольфганг Пагель, благодарный ей за то, что она отвлекла его от дурных мыслей. — Но обычно день уж сам заботится о том, чтобы его прожили, и большей частью ни один день не был так плох, как я боялся с утра, и ни один — так хорош, как я с утра надеялся…
Аманда Бакс собирается что-то ответить, она нетерпеливо выглядывает в окно. Не любит она этих мудреных изречений. Но у нее вырывается крик, крик ужаса:
— Господин Пагель, поглядите!
Пагель подскакивает к окну и видит…
Он видит нечто, ползком передвигающееся по лужайке парка, человеко-животное, ползущее на четвереньках… Спереди оно ужасного зловеще-красного цвета, а сзади волочится что-то длинное, коричневое…
С минуту Пагель стоит в оцепенении.
— Лесничий! — кричит он. — Убили лесничего! — И выбегает из комнаты.
2. ТРУС УМИРАЕТ ГЕРОЕМ
Вольфгангу Пагелю нетрудно было поднять с постели старого лесничего Книбуша после того, как он его уложил. Напрасно доктор беспокоился. Человеку, который всю свою жизнь провел на свежем воздухе, тошно было лежать взаперти: в голове мутилось.
— Я все боюсь, что стены свалятся мне на голову! — жаловался лесничий Пагелю. — Здесь так тесно, а она не позволяет открывать окно.
Пожалуй, не теснота, не спертый воздух, не пчелы, о которых необходимо было позаботиться на зиму, и не охотничья собака, которую надо было каждый день кормить, так быстро подняли на ноги лесничего.
Скорее всего выкурила его «она», жена. Всю жизнь прожили они бок о бок — и опостылели друг другу, так что уж и видеть друг друга не могли! Он не замечал жены, она не замечала мужа, изо дня в день они проходили один мимо другого, не говоря ни слова. Он шел в кухню, варил себе кофе и намазывал хлеб, а когда он уходил из кухни, приходила она и, сопя, варила кофе, и намазывала хлеб.
Можно же так безнадежно, так отчаянно осточертеть друг другу. Они давно уже вышли из стадии вражды, ненависти, отвращения, теперь они вообще друг для друга не существовали. Давно уже! Еще прежде, чем он открывал рот, она уже знала, что он скажет, и он знал о ней решительно все, — что горох ей вреден, что при южном ветре она не слышит на левое ухо и что минога с лавровым листом кажется ей гораздо вкуснее, чем минога без лаврового листа.
— Переезжайте в другую комнату, — продолжил Пагель. — В доме достаточно комнат.
— Но ведь моя кровать всегда стояла здесь! Не могу же я на старости лет поставить ее в другое место. Да я ни за что не засну!
— Тогда идите погулять, — ответил Пагель. — Доктор сказал, что свежий воздух и немножко движения могут только принести вам пользу.
— Да, он так сказал? — боязливо спросил лесничий. — Значит, так и сделаю.
Он был готов выполнить все предписания врача. Врач дал ему много хорошего: отдых от труда, деньги из больничной кассы, замечательное лекарство, дарящее беззаботный сон. И он сулил еще и многое другое: конец инфляции, пенсию, спокойный закат жизни.
Итак, лесничий стал выходить на прогулку. Но и это оказалось сложным делом. В лесу, который тянулся за домом, лесничий Книбуш ни за что не хотел гулять. Достаточно он насмотрелся на лес в своей жизни, слишком даже довольно. Он и вправду из-за деревьев леса не видел. Видел только деревья, дававшие столько-то и столько-то кубометров дров, шпалы, дышла, колья… А когда он уж забредал в лес, ему казалось, что он вовсе не болен, что он на службе. Это все равно что отправить больного бухгалтера для поправки здоровья в его контору.
Но в сторону деревни лесничий тоже не хотел идти. Люди всю жизнь корили его, он, мол, попросту бездельник, только и делает, что гуляет. И теперь он не желал прогуливаться у них на глазах, еще скажут, что они в самом деле были правы!
Оставалась одна дорога — от лесничества мимо картофельных буртов почти прямиком в имение Нейлоэ, к усадьбе и конторе. Этой единственной дорогой и пользовался лесничий для своих прогулок; он проходил по ней регулярно, несколько раз в день, и с особенной регулярностью, несколько раз в день, навещал он в конце своего пути контору.
