Не уловив ни малейшего шума, он подумал, что там уже никого нет.
Велико было его удивление, когда он увидел на лестнице Сальватора. Мы должны заметить, к чести осторожного Жибасье, что при виде незнакомца он хотел сейчас же захлопнуть дверь.
Но Сальватору был знаком каторжник и в лицо и понаслышке; знал он, какую роль сыграл Жибасье в деле похищения Мины, и с тех пор следил за ним прямо или косвенно; Сальватор с таким трудом его разыскал, что не мог дать ему исчезнуть, как только тот появился.
Он придержал рукой готовую захлопнуться дверь и как можно любезнее спросил:
— Я имею честь говорить с господином Жибасье?
— Да, сударь, — недоверчиво глядя припухшими со сна глазами, отозвался тот. — С кем имею честь?
— Вы меня не знаете? — спросил Сальватор, пытаясь приотворить дверь.
— Нет, клянусь честью, — проговорил каторжник, — хотя я, несомненно, где-то видел ваше лицо, но черт меня побери, если я знаю, где именно.
— Вы можете определить по моему костюму, кто я такой, — заметил Сальватор.
— Комиссионер! А как вас зовут?
— Сальватор.
— A-а, кажется, ваше обычное место на Железной улице? — с некоторым испугом спросил Жибасье.
— Совершенно верно.
— Что вам угодно?
— Я буду иметь честь сказать вам об этом, если вы позволите мне войти.
— Хм! — с сомнением обронил Жибасье.
— Вы меня боитесь? — спросил Сальватор, проскользнув в щель.
— Я?! С какой стати мне вас бояться? Я не сделал вам ничего дурного, зачем же вам причинять мне зло?
— Да, я желаю вам только добра и пришел как раз затем, чтобы вам помочь, — подтвердил Сальватор.
Жибасье вздохнул. Он так же мало верил в то, что кто-то желает ему добра, как мало сам заботился о благе других.
— Вы сомневаетесь? — спросил Сальватор.
— Признаться, я не очень в это верю, — ответил каторжник.
— Вы сможете судить об этом сами.
— Извольте сесть.
— Это ни к чему, — возразил Сальватор. — Я очень спешу, и, если то, что я предложу в двух словах, вам подойдет, мы сейчас же заключим сделку.
— Как вам угодно… А я сяду, — сказал Жибасье, чувствуя ломоту во всем теле после ночных злоключений. — Вот так! — прибавил он, усаживаясь на стуле. — Теперь, если вам угодно мне сообщить, чем я обязан удовольствию вас видеть, я слушаю.
— Можете ли вы освободиться на неделю?
— Смотря по тому, на что я должен буду употребить эту неделю; ведь это тысяча семьсот шестнадцатая часть человеческой жизни, учитывая последние статистические данные, согласно которым средняя продолжительность человеческой жизни — тридцать три года.
— Дорогой господин Жибасье! — ласково улыбнулся Сальватор. — Допуская эту статистику для остального человечества, я рад видеть, что вы составляете исключение из этого правила. И хотя вы не выглядите много старше этого возраста, вам, бесспорно, уже давно перевалило за тридцать.
— Стоит ли этим хвастаться? — философски-меланхолично заметил достойнейший Жибасье.
— Вопрос не в этом, — продолжал Сальватор.
— В чем же?
— Миновав роковой возраст, вы, по всей вероятности, дважды пройдете среднюю отметку, то есть доживете до шестидесяти шести лет. Из этого следует, что для вас неделя — всего три тысячи четырехсотая часть жизни. Прошу поверить, что я не собираюсь торговаться по поводу цены вашей недели; я лишь внес некоторое уточнение в ваше суждение о собственном вашем долголетии.
— Да, да, — согласился Жибасье; его, видимо, убедили рассуждения Сальватора на этот счет. — Однако буду ли я занят в эту неделю чем-нибудь приятным?
— Приятным и полезным! Вы исполните — что бывает редко на этом свете — предписание Горация, с чьими трудами такой ученый муж, как вы, наверняка знаком: «Utile dulci»[45].
— О чем идет речь? — заинтересовался Жибасье; его, как артиста в своем роде, увлек выразительный слог Сальватора.
— О путешествиях.
— A-а, браво!
— Вы любите путешествовать?
— Обожаю.
— Видите, как все удачно складывается!
— И какую же страну мне надлежит увидеть?
— Германию.
— Germania mater[46]… Чем дальше — тем лучше! — вскричал Жибасье. — Я тем более готов послужить в Германии, что отлично знаю эту страну и мои путешествия туда всегда заканчивались очень удачно.
— Это мне известно, поэтому вы и получили такое предложение. Удачный исход дела напрямую зависит от вашего счастья.
— Как вы сказали? — спросил Жибасье.
Он был еще несколько оглушен после столкновения с плотником, и ему послышалось «от вашей чести».
— Счастья! — подчеркнул Сальватор.
— Очень хорошо, — сказал Жибасье. — Ну что ж, все это вполне возможно, я был бы рад случаю уехать на несколько дней из Франции.
— Видите, как все совпало!
— В Париже у меня ухудшается здоровье.
— Да, у вас в самом деле припухли глаза, на шее синяки; видимо, кровь приливает к голове.
— До такой степени, дорогой господин Сальватор, что этой ночью, — отвечал Жибасье, — я, стоящий сейчас перед вами, едва не умер от апоплексического удара.
— К счастью, вам, очевидно, вовремя пустили кровь? — с наивным видом спросил Сальватор.
— Да, — отозвался мошенник. — Кровь мне пустили, и довольно старательно.
— Вы, стало быть, как нельзя лучше чувствуете себя перед путешествием: в теле появилась легкость…
— Да, удивительная легкость!
— Значит, мы можем приступить к обсуждению этого вопроса?
— Приступайте, сударь мой, приступайте! О чем идет речь?
— Да дело-то чрезвычайно простое — нужно передать письмо. Вот и все.
— Хм-хм! — проворчал сквозь зубы Жибасье; у него в уме снова зашевелились тысячи подозрений. — Посылать человека в Германию только затем, чтобы передать письмо, когда почтовая служба великолепно организована. Дьявольщина!
— Как вы сказали? — переспросил не спускавший с него глаз Сальватор.
— Я сказал, что если это чертово письмо, которое вам нужно переслать, такое же, как все остальные, — покачал головой Жибасье, — то почему бы вам не отправить его почтой? Я полагаю, это обошлось бы вам дешевле.
— Вы правы, — подтвердил Сальватор. — Это очень важное письмо.
— Связано с политикой, вероятно?
— Исключительно с политикой.
— Очень деликатная миссия?
— Чрезвычайно деликатная.
— И, стало быть, опасная?
— Опасная, если бы не были приняты все меры предосторожности.
— Что вы подразумеваете под предосторожностями?
— Это письмо будет представлять собой чистый лист бумаги.
