Так много всего в нескольких странных, интригующих обрывках информации. И это только начало. Урожай, снятый за ничтожный промежуток времени с одной лишь планеты. Но как все важно — каждый бит информации, каждый отложившийся на восприятии отпечаток. Всему должно быть найдено свое место в структурах законов и взаимосвязей, причин и следствий, действий и противодействий, из которых и слагается Вселенная.
Нужно лишь время. Составить мозаику помогут дополнительные данные и дополнительные логические ходы. Что касается времени, то о нем, как о факторе, можно не беспокоиться. Времени целая вечность.
Расположившись на полу церкви, Мыслитель ровно и мягко пульсировал: логический механизм, составляющий его разум, продвигался к универсальной истине.
Глава 29
Оборотень боролся изо всех сил. Он должен выбраться. Должен спастись. Он не может больше оставаться погребенным в этой черноте и тиши, в уюте и безопасности, которые обволокли и спеленали, поглотили его.
Оборотень не хотел борьбы. Он предпочел бы остаться там, где находился, и тем, чем был. Но что-то заставляло его бороться — что-то не внутри его, а снаружи — некое создание, или существо, или обстоятельство, которое звало и говорило, что оставаться нельзя, как бы он ни хотел остаться. Что-то еще надо было сделать, что-то надо было обязательно сделать, и задание это, каким бы оно ни было, выполнить мог только он.
— Спокойней, спокойней, — сказал Охотник. — Оставайся там, где ты есть, так будет лучше.
Снаружи? — удивился он. И вспомнил. Женское лицо, высокие сосны у ворот — другой мир, на который он смотрел будто бы через стену струящейся воды, далекий, расплывчатый, нереальный. Но Оборотень твердо знал, что тот мир существует.
— Вы заперли меня! — закричал он. — Отпустите сейчас же.
Но Мыслитель не обратил на него внимания. Он продолжал мыслить, всю свою энергию направив на бесчисленные осколки информации и фактов.
Силы его и воля иссякли, и Оборотень погрузился во тьму.
— Охотник, — позвал он.
— Не мешай, — сказал Охотник. — Мыслитель работает.
Он затих в бессильной злости, сердясь безмолвно, мысленно. Но от злости не было толку.
Я с ними так не обращался, сказал он себе. Я всегда их слушал, когда воплощались в меня.
Он лежал расслабившись, наслаждаясь покоем и тишиной, и думал, что так, возможно, лучше. Есть ли еще в чем-либо смысл? Есть ли смысл в Земле? Вот оно — Земля! Земля и человечество. И в том, и в другом есть смысл. Может, не для Охотника или Мыслителя — хотя то, что имеет смысл для одного, имеет смысл и для всех троих.
Он слабо шевельнулся, но высвободиться не было ни сил, ни, судя по всему, воли.
И снова Оборотень лег и затих, набираясь сил и терпения.
Они делают это ради него, сказал он себе. Они вышли, и укрыли его в час тревоги, и теперь держат, прижав к себе, чтобы он поправился и окреп.
Оборотень попытался вызвать ту самую тревогу, надеясь, что обретет в ней силы и волю. Но он не мог вспомнить. Воспоминание оказалось уничтоженным, стертым. От него остались лишь закраины, за которые никак не удавалось ухватиться. И он свернулся клубочком, устраиваясь в темноте, и впустил в себя тишину; но даже теперь Оборотень знал, что все равно будет бороться за то, чтобы вновь освободиться, — пусть надежда слаба, и скорее всего он проиграет, но будет пытаться снова и снова, потому что какая-то не совсем понятная, но неодолимая сила не позволит ему сдаться.
Он тихо лежал и думал, как все это похоже на сон, когда снится, что взбираешься на гору и никак не достичь вершины или будто висишь на краю пропасти, пальцы постепенно соскальзывают, а затем бесконечное падение, исполненное страха и ожидания того, что вот вот рухнешь на дно, но удара о скалы все нет и нет…
Время и бессилие простирались перед ним, и само время было бессильно, он знал это, потому что знал все, что знал Мыслитель: время как фактор не играет никакой роли.
Оборотень попытался посмотреть на собственное положение под правильным углом, но оно никак не хотело принимать форму, соотносимую хоть с каким-либо углом зрения. Время — расплывчатое пятно, туманная дымка реальности, и сквозь туман приближается лицо — лицо, сперва для него ничего особого не значащее, но которое он в конце концов узнал, и, наконец, лицо, которое навеки запечатлелось в его памяти.
Губы шевельнулись в полумраке, и, хотя он не мог услышать слов, они тоже навеки отпечатались в его сознании:
«Когда сможешь, дай мне знать о себе».
Вот оно, подумал он. Надо дать ей знать. Она ждет и хочет услышать, что с ним произошло.
Оборотень рванулся вверх из мрака и тишины, сопровождаемый рокотом — яростным протестующим рокотом тех двух других.
Черные башни закружились в обступающей его темноте — вращающаяся чернота, которую можно почувствовать, но нельзя увидеть. И вдруг он увидел.
Блейк стоял в церкви, в полумраке, подсвеченном слабыми огнями люстры. Затем кто-то закричал, и он увидел, как к выходу через неф бежит солдат. Другой солдат растерянно замер.
— Капитан! Капитан! — орал бегущий. Второй солдат сделал короткий шаг вперед.
— Спокойно, дружок, — сказал Блейк. — Я никуда не ухожу.
Что-то путалось у него в ногах. Блейк взглянул вниз и увидел, что это его туника. Он переступил через нее, поднял и набросил на плечи.
Мужчина с нашивками на плечах пересек неф и остановился перед Блейком.
— Меня зовут капитан Сондерс, сэр, — представился он. — Космическая Служба. Мы охраняем вас.
— Охраняете или караулите? — спросил Блейк.
— Наверное, понемножку и того и другого, — чуть заметно ухмыльнувшись, ответил капитан. — Позвольте поздравить вас, сэр, с тем, что вы снова стали человеком.
— Ошибаетесь, — ответил Блейк, поплотней закутываясь в тунику. — И наверное, теперь вы уже знаете, в чем ваша ошибка. Вам должно быть известно, что я не человек — не совсем человек.
Может быть, подумал он, человеческое в нем лишь одно обличье. Хотя нет, этого мало, ведь его разрабатывали и строили как человека. Конечно, произошли определенные изменения, но Блейк не настолько изменился, чтобы стать нечеловеком. Он сделался нечеловеком ровно настолько, чтобы стать неприемлемым. Нечеловеком ровно настолько, чтобы человечество сочло его чудовищем, монстром.
— Мы ждали, — сказал капитан. — И надеялись…
— Сколько? — спросил Блейк.
— Почти год, — ответил капитан.
Целый год! — подумал Блейк. Ни за что бы не поверил. Казалось, прошло лишь несколько часов, не больше. А интересно, сколько его держали в центральных недрах общего разума, пока Оборотень понял, что должен освободиться? Или он понял это с самого начала, с той минуты, как Мыслитель подавил его? Ответ на это дать трудно. Время применительно к изолированному разуму, возможно, лишено всякого смысла и годится для измерения продолжительности не более, чем школьная линейка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
