— Буратино, да! — воскликнул Тим.
Бабушка кивнула головой.
Я знал, что она имела в виду. Тот день, когда, как в старой сказке, добрый и храбрый Буратино, мертвая деревянная кукла, заслужил право стать живым человеком И вдруг я увидел всех этих буратино и фанточини, целые поколения их: они обмениваются знаниями и опытом, тихонько переговариваются в просторных, располагающих к беседе гостиных и ждут своего дня, который, мы знали, никогда не придет.
Бабушка, должно быть, прочла это в моих глазах.
— Посмотрим, — сказала она. — Поживем — увидим.
— О бабушка! — не выдержала Агата и разрыдалась так, как когда-то много лет назад — Тебе не надо ждать. Ты и сейчас живая Ты всегда живая. Ты всегда была для нас только такой!
Она бросилась старой женщине на шею, и тут мы все бросились обнимать и целовать нашу Бабушку, а потом покинули дом, вертолеты унесли нас в далекие колледжи и в далекие годы, и последними словами Бабушки, прежде чем мы поднялись в осеннее небо, были:
— Когда вы совсем состаритесь, будете беспомощны и слабы, как дети, когда вам снова нужна будет забота и ласка, вспомните о старой няне, глупой и вместе с тем мудрой подруге вашего детства, и позовите меня. Я приду, не бойтесь, и в нашей детской снова станет шумно и тесно.
— Мы никогда не состаримся! — закричали мы. — Этого никогда не случится!
— Никогда! Никогда!..
Мы улетели.
Промелькнули годы. Мы состарились: Тим, Агата и я. Наши дети стали взрослыми и покинули родительский дом, наши жены и мужья покинули этот мир, и вот теперь — хотите верьте, хотите нет — совсем по Диккенсу, мы снова в нашем старом доме.
Я лежу в своей спальне, как лежал мальчишкой семьдесят, о боже, целых семьдесят лет назад! Под этими обоями есть другие, а под ними еще и еще одни и наконец старые обои моего детства, когда мне было всего девять лет.
Верхние обои местами оборваны, и я без труда нахожу под ними знакомых слонов и тигров, красивых и ласковых зебр и свирепых крокодилов. Не выдержав, я посылаю за обойщиками и велю им снять все обои, кроме этих, последних. Милые зверюшки снова будут на воле.
Мы шлем еще одно послание. Мы ждем.
Мы зовем. «Бабушка! Ты обещала, что вернешься, как только будешь нам нужна. Мы больше не узнаем ни себя, ни время. Мы стары. Ты нам нужна!»
В трех спальнях старого дома в поздний час трое беспомощных, как младенцы, стариков приподнимаются на своих постелях, и из их сердец рвется беззвучное:
«Мы любим! Мы любим тебя!»
Там, там в небе! — вскакиваем мы по утрам, — разве это не тот вертолет, который?.. Вот он сейчас опустится на лужайку.
Она будет там, на траве перед домом. Ведь это ее саркофаг! И наши имена на полосках холста, в который завернуто ее прекрасное тело, и маска, скрывающая лицо!
Золотой ключик по-прежнему на груди у Агаты, теплый, ждущий заветной минуты. Когда же она наступит? Подойдет ли ключик? Повернется ли он, заведется ли пружина?
1969
I Sing the Body Electric!
© Перевод Т.Шинкарь
Женщины
Океан вспыхнул — как будто в зеленой комнате включили свет. Под водой, точно пар, который осенним утром выдыхает море, зашевелилось и поплыло вверх белое свечение. Из какой-то потайной впадины стали вырываться пузырьки воздуха.
Она была похожа на молнию — если посчитать море зеленым небом. И все же она не была стихией. Древняя и прекрасная, она нехотя поднималась из самых глубин. То проблеск, то шепот, то вздох — ракушка, травинка, листок… В ее безднах колыхались похожие на мозг хрупкие кораллы, желтые зрачки ламинарий, косматые пряди морской травы. Она росла с каждым приливом и с каждым веком, она по крупицам собирала и старательно берегла и прах, и саму себя, и чернила осьминогов, и все, что рождает море.
Нет, она не была стихией.
Просто — некая светящаяся зеленая сущность в осеннем море. Ей не требовались глаза — чтобы видеть, уши — чтобы слышать, кожа — чтобы осязать. Она вышла из пучины морской. И могла быть только женщиной.
Внешне она ничем не походила на мужчину или на женщину. Но у нее были женские повадки — мягкие, вкрадчивые, лукавые. И двигалась она совсем как женщина. Словом, в ней легко угадывались все знакомые женские штучки.
Карнавальные маски, серпантин, конфетти… Всё, что вбирали в себя у берега темные волны, наполняясь, словно человеческая память, — всё сияющие зеленые пряди пропускали сквозь себя. Так ветви векового дуба пропускают сквозь себя ветер. Здесь были и апельсиновые корки, и салфетки, и яичная скорлупа, и головешки от костров… Она знала: их оставили после себя длинноногие загорелые люди из каменных городов — те, что бесцельно топчут песок уединенных островков, те, кого рано или поздно с визгом и скрежетом умчат по бетонному шоссе железные демоны.
Мерцая и пенясь, она медленно всплыла в утреннюю прохладу. Мерцая и пенясь, всплыли в утреннюю прохладу русалочьи волосы…
Она долго пробивалась сквозь тьму и теперь отдыхала на волне. Пытливо вслушивалась в берег.
Там был мужчина.
Почерневший от солнца, поджарый, с длинными стройными ногами.
Каждый день он должен был входить в воду, купаться и плавать. Но он не входил. Рядом с ним на песке лежала женщина — женщина в черном купальнике. Обычно женщина беспечно щебетала или смеялась. Иногда они держались за руки, а иногда — слушали черную плоскую коробочку, из которой лилась музыка…
Свечение безмолвно висело на волнах.
По всему, сезон уже подходит к концу. Сентябрь. Все закрывается.
В любой день он может уехать и никогда не вернуться.
Нет, сегодня он должен войти в воду.
Они жарились на песке. Негромко играло радио. Вдруг женщина в черном купальнике беспокойно дернулась, хотя глаза ее были закрыты.
Мужчина продолжал лежать, подложив под голову мускулистую руку. Открытым ртом, ноздрями, всем лицом он впитывал солнце.
— Что с тобой? — спросил мужчина.
— Страшный сон приснился, — ответила женщина в черном купальнике.
— Что, прямо днем?
— А разве тебе ничего не снится днем?
— Мне вообще ничего не снится. И никогда не снилось.
Она по-прежнему лежала на песке, ее пальцы дрожали.
— Боже, какой жуткий сон…
— О чем?
— Не знаю, — ответила женщина, как будто и в самом деле не знала. Ей снилось что-то ужасное, но что именно, она забыла. Не открывая глаз, она попыталась вспомнить.
— Значит, обо мне, — лениво потягиваясь, сказал мужчина.
— Вовсе нет, — возразила она.
— Правда-правда, — сказал он, улыбаясь самому себе. — И я был в этом сне с другой.
— Да нет же…
— Не спорь, — продолжал мужчина. — Я знаю. Я был с другой — ты застаешь нас, начинается скандал, и в результате я оказываюсь в луже собственной крови.
Женщина невольно поморщилась:
— Перестань.
— Интересно, — продолжал он. — Какая она из себя? Кажется, мужчины предпочитают блондинок?
— Ну, хватит издеваться, — сказала она. — Мне и без того плохо.
Он открыл глаза.
— Неужели этот сон так сильно на тебя подействовал?
Она кивнула:
— У меня так бывает. Иногда приснится что-нибудь днем, а потом просыпаюсь — и сама не своя.
— Бедняжка. — Он взял ее за руку. — Принести тебе что-нибудь?
— Ничего не надо.
— Мороженое? Колу? Эскимо?
— Спасибо, милый. Не беспокойся за меня. Это все последние четыре дня. Сейчас совсем не так, как в начале лета. Что-то случилось.
— Но ведь не с нами же случилось, — сказал мужчина.
— Нет-нет, конечно, не с нами, — поспешила согласиться женщина. — Только тебе не кажется, что иногда все вдруг меняется? Пирс или карусели, например. Даже хот-доги на этой неделе совсем не те, как раньше.
— Какие же?
— Как будто старые, что ли. Не знаю, как объяснить, но у меня начисто пропал аппетит… И вообще, скорее бы кончился отпуск. Да-да, больше всего на свете мне сейчас хочется домой.
— Завтра и так последний день. Ты ведь знаешь, что значит для меня эта лишняя неделя отпуска.
— Я все прекрасно понимаю, — вздохнула она. — Если бы только это место не казалось мне таким чужим и странным. Ничего не могу с собой поделать. У меня вдруг такое чувство — хочется вскочить и убежать.
— И это все из-за сна? Я со своей блондинкой и моя преждевременная кончина?
— Замолчи, — сказала женщина. — Не смей так говорить о смерти! — Она придвинулась к нему поближе. — И вообще, я сама ничего не могу понять…
— Успокойся. — Он погладил ее. — Я всегда сумею тебя защитить.
— Не меня — себя, — шепнула женщина. — У меня было такое чувство, что ты… устал от меня и… и ушел.
— Ну что ты… я же люблю тебя.
— Я просто глупая. — Она натянуто рассмеялась. — Ну и дуреха же я!
Они неподвижно лежали под куполом из неба и солнца.
