Постепенно Фумио привыкла к урокам и уже не находила их невыносимыми, но сказать, что она ждала их с энтузиазмом, было бы большим преувеличением.
– Принеси кото, – скомандовала как-то мать.
Хана взяла свой инструмент и пошла по коридору в направлении гостиной. Фумио послушно плелась следом, раздумывая, куда мать ее ведет и где у них будет проходить урок. У гостиной Хана свернула к кладовым, расположенным в северной части здания, и далее – к хранилищу. Дверь была приоткрыта, словно ожидала их появления. Хана бросила взгляд через плечо. Не говоря ни слова, она взяла кото поудобнее и вошла.
Служанки вычистили помещение. Свет лился из крохотного открытого окошка на втором этаже, падая на пол под тем же углом, что и лестничный пролет. Все было устроено таким образом, что вентиляция и температура поддерживались сами собой, а потому воздух здесь был сырым и тяжелым даже в этот засушливый период ранней зимы. Мать и дочь опустились друг напротив друга, перед каждой – кото. Циновка, на которой они сидели, располагалась вдали от солнечных лучей, но холода не ощущалось.
– Никакие звуки сюда не доносятся, тут ты не станешь отвлекаться. Сконцентрируйся на музыке, – торжественно проговорила Хана. Она позволила дочери перейти от «Серебряного павильона» к новой мелодии. Для начала Хана сама сыграла этот мотив, чтобы у Фумио сложилось правильное представление о нем. И музыка, и стихи отдавали стариной, Фумио слышала их впервые. Композиция мало чем отличалась от предыдущей: такая же простенькая, без изысков, темп медленный, тягучий.
– Я сыграю еще раз, слушай внимательно.
Хана с чувством исполнила отрывок, который навевал ей воспоминания о детстве. В своем упорстве научить Фумио музыке она и сама в какой-то мере стала пленницей инструмента. Ее старинное, почти семи сяку в длину кото было совсем не похоже на новое кото Фумио, пусть из прекрасного дерева, но совершенно безвкусное по оформлению. Боковые панели кото Ханы были украшены ржанкой и волнами золотого лака. Этот инструмент Тоёно лично заказывала в Киото, и выбор был осуществлен с особой тщательностью. Струны его производили глубокий звук, отдававшийся ностальгией в голосе Ханы.
Увидев, с каким воодушевлением поет мать, Фумио поняла, что ей никогда не сравниться с сидящей перед ней женщиной. И эта мысль зажгла в душе огонек раздражения. Хана, которой уже сравнялось сорок четыре, вот уже десять лет носила одну и ту же замысловатую прическу почтенной замужней дамы, но красота ее не меркла с годами. Она не старалась казаться моложе своих лет – напротив, изо всех сил пыталась соответствовать своему возрасту. Ее кимоно было пошито из пурпурной ткани с жемчужным отливом и мелким набивным узором, на рыжеватом поясе – тот же древесный мотив. Лицо светилось зрелостью сорокалетней женщины. Хана продолжала беречь красоту в строгом соответствии со своим возрастом. При этом она сумела сохранить свет юности; свет, который, скорее всего, не покинет ее еще много лет.
Фумио вздохнула. В привыкших к полумраку глазах загорелось упрямство. Взгляд заметался из угла в угол, особо отметив два продолговатых сундука – один черного лака, другой красного – и аккуратно поставленные друг на друга павлонивые коробочки самых разных размеров. На каждой из них имелся список содержимого, и Фумио прищурилась, стараясь прочесть написанные рукой матери названия, чтобы хоть немного развеять тоску: «тарелка Ко-Кутани с алым орнаментом», «китайский лев из селадона[63]», «украшение с облаком и драконом».
Хана почти закончила играть мотив во второй раз, когда вдруг поняла, что Фумио не обращает на нее никакого внимания.
– Ты по-прежнему отказываешься слушать, Фумио? – взорвалась мать, и девушка ощутила острую вспышку боли. Хана ударила ее по правой руке, лежавшей на струнах кото. Плектры на пальцах Ханы вонзились в тыльную сторону ладони дочери. Нежная кожа лопнула в трех местах, потекла кровь. Хана и Фумио уставились на красные струйки, прекрасно различимые даже в полумраке.
Фумио не могла припомнить, чтобы мать когда-либо давала волю своим чувствам или поднимала на нее руку, поэтому застыла в изумлении. Вместе с тем она испытала неведомое доселе таинственное чувство, но у нее не было времени проанализировать его. Девушку вдруг обуяло нестерпимое желание заставить мать устыдиться своего нелицеприятного поступка. Фумио была слишком молода, чтобы понять одну простую вещь – раздражительность матери вызвана тем, что отец перестал уделять ей внимание.
Царапины заживали долго, но и после того, как они затянулись, на руке остались три шрама – три четкие полоски. Всякий раз, когда Фумио смотрела на них, она неизменно думала о предстоящем отъезде в Токио.
И все же девушка по-прежнему продолжала испытывать перед матерью благоговейный трепет и в ее присутствии вела себя тише воды ниже травы. После того происшествия она безропотно посещала остальные занятия, всякий раз повторяя себе, что терпеть осталось недолго.
Уроков игры на кото больше не было. Хана приходила в ужас от мысли, что она ударила до крови родную дочь, и старалась изгнать из памяти это неприятное воспоминание. Но не прошло и полугода, как Хана снова потеряла над собой контроль, теперь уже на глазах у двух младших дочерей и прислуги. И причиной тому вновь стала Фумио.
Последний семестр подходил к концу, и Фумио постоянно витала в облаках, мечтая о Токио. Может, ужиться с ней действительно было непросто, но никому не хотелось, чтобы она уезжала. Девушка продолжала повергать в смущение благопристойных жителей провинции Кии своим поведением. Но люди стали относиться к ней более терпимо, чем прежде, и даже посмеивались втихомолку. Фумио спала и видела, как бы поскорее покинуть свою малую родину, к которой никогда не питала особой любви и привязанности. Жизнь в столице Японии – вот что было ей по душе.
Занятия в школе заканчивались в четыре, но домой она приходила затемно. Однако в тот день Фумио действительно слишком сильно задержалась, даже если учесть, что она должна была пойти на дополнительные уроки.
– Где Фумио? Чем она занимается? – спросила Хана, увидев, что старшей дочери нет за ужином.
Кадзуми, Утаэ и десятилетний Томокадзу ответили уклончиво, стараясь не смотреть матери в глаза.
Только Хана не знала, где в последнее время пропадает ее старшая дочь. Младший брат, сестры и несколько служанок были в курсе, но никто не решался донести на Фумио. Не то чтобы они боялись, просто изо всех сил пытались скрыть от Ханы проказы Фумио, прекрасно понимая, что матери это очень не понравится. Вместо того чтобы возвращаться домой, Фумио каждый день после школы направлялась в «Синъикэ», брала велосипед Эйскэ и каталась на нем по игровой площадке начальной школы My соты. Вся деревня только об этом и говорила. Местные жители знали о натянутых отношениях между Ханой и Косаку, к тому же они питали к Фумио теплые чувства, а потому тоже не могли пожаловаться на девушку. Все как один с тревогой ждали того дня, когда Хана обо всем узнает.
И вот однажды в пятницу Фумио сама показала матери, чем занимается, нисколько не беспокоясь о переживаниях окружающих. Щеки девушки раскраснелись на холодном зимнем ветру. Она слезла с велосипеда у ворот дома Матани и занесла его в сад. Потом снова села в седло, опираясь на хурму, и начала крутить педали.
– Томокадзу, Томокадзу! Иди погляди, как я на велосипеде катаюсь! – громко позвала Фумио.
Кадзуми и Утаэ выскочили из дому. Из дверей высунулись головы любопытных служанок.
Девушка сделала пару кругов по саду на глазах у изумленной публики, потом обернулась и одарила зрителей победной улыбкой в доказательство того, что прекрасно владеет искусством верховой езды. В это время года, когда арендаторы делились с землевладельцами своим урожаем риса, сад Матани был устелен циновками с зерном. Места было, конечно, гораздо меньше, чем на школьной площадке, но вполне достаточно, чтобы продемонстрировать приобретенное мастерство.
Фумио недавно вернулась к красно-коричневым хакама. Когда она садилась на велосипед с рамой и начинала крутить педали, подол хакама задирался самым возмутительным образом. Более того, в тот день на ней были таби и гэта вместо чулок и туфель. Кадзуми и Утаэ чуть не рухнули в обморок, увидев белые голени Фумио. Младшие сестры были девочками воспитанными и никогда не позволяли себе выставлять тело напоказ. Это считалось крайне неприличным.
И только Томокадзу невинно поддержал сестру:
– Ну и как?
– Чудесно! Когда едешь против ветра, мир совсем другим кажется! Скажу отцу, пусть купит велосипед для местного Общества молодых людей.
– Правда скажешь? Тогда я тоже попрошу его купить мне такую штуку.
– Непременно попроси. А я замолвлю за тебя словечко.
– Интересно, у меня получится? Не слишком ли он велик для меня?
