— Да, это правда, — признаюсь я. — Он спас меня.
В ее глазах блестят слезы, когда Бринн прижимает обе руки к груди.
— Вау.
Подняв голову, я смотрю на уродливый потолок из пенопластовой крошки.
— Да уж.
— О! Это мне напомнило, — говорит она, роясь в кармане своего комбинезона. — Макс сказал, что у его отца какой-то приступ, поэтому он не смог прийти сюда со мной… но он хотел, чтобы я передала это тебе. Он постарается навестить тебя завтра, если твоя мама не будет против.
Бринн протягивает сложенный лист бумаги, и у меня замирает сердце. Пальцы дрожат, когда я тянусь за запиской.
— Спасибо.
— Нет проблем! А теперь я дам тебе отдохнуть. Я просто хотела узнать, как у тебя дела. — Она встает с кровати и поправляет свои косички. — Наслаждайся фруктами. Ананас — мой любимый.
Я улыбаюсь ей, на этот раз по-настоящему.
— Передай своим папам спасибо. Может быть, я смогу с ними как-нибудь встретиться.
— Да! Они уже приглашают тебя на фондю и шарады. Это будет круто! — Отойдя, она с энтузиазмом машет мне рукой. — Береги себя, Элла.
— Пока.
После того как она выскальзывает за дверь, оставив меня в облаке засахаренной сладости, я ложусь на кровать и быстро открываю записку от Макса. Смотрю на знакомый почерк, написанный черными чернилами, и прикусываю губу.
Три причины, по которым ты всегда должна всплывать на поверхность:
1. Плавание — хорошее физическое упражнение. Именно благодаря ему мои руки выглядят так хорошо. (Не отрицай. Я знаю, что тебе нравятся мои руки).
2. Солнце находится над поверхностью. Солнце тебе идет.
3. Я буду скучать по тебе.
— Макс.
Меня прерывает мама, вбегающая в спальню с кружкой горячего чая, ее волосы накручены на бигуди, глаза налиты кровью. Я засовываю записку под подушку и одариваю ее полубезумной улыбкой.
— Привет, мам.
— Жар похоже спал. — Она подходит со вздохом облегчения и ставит неоново-оранжевую кружку рядом с моей лавовой лампой. — Как кашель?
— Мокрота отходит.
Прижав тыльную сторону ладони к моему лбу, покрытому холодным потом, она мягко улыбается.
— Ты выглядишь немного лучше. Уже не такая раскрасневшаяся.
— Да. — Откидываю голову на изголовье, когда поворачиваюсь к ней лицом. — Я вернулась к своему стандартному цвету лица — призрачно-бледному.
— Кстати, у тебя замечательная подруга… Бринн. — Мама присаживается рядом со мной. — Она оставила тебе несколько домашних заданий, над которыми ты сможешь поработать, когда немного поправишься.
Я стону.
— Предвкушение слишком велико. Не стоит перевозбуждать меня в моем нынешнем состоянии.
— О, Элла. — Вздохнув, она прижимает ладонь к одеялу, под которым лежат мои ноги. — Ты не представляешь, как я благодарна Максу. Я не могу представить… — Она смаргивает подступившие слезы. — Мысль о тебе… Я не могу…
Ее голос срывается. Она не может вымолвить и слова.
Чувство вины снова всплывает на поверхность, и вокруг меня раздаются удары невидимого молотка.
Я была такой чертовой эгоисткой. Я почти оставила ее совсем одну. Бездетную и убитую горем.
Я не отвечаю.
Слишком боюсь, что признаюсь в своем ужасном грехе, и моим приговором станет медленная смерть.
Собрав силы, мама прочищает горло и заставляет себя улыбнуться.
— Бабушка Ширли прислала тебе милую открытку и чек на пятьдесят долларов. Я сказала ей, что ты пытаешься найти работу, а тут эта инфекция.
Бабушка Ширли — одна из тех скупых старушек, которые всю жизнь откладывают деньги. В этом году ей исполняется восемьдесят лет. Она богата, и утверждает, что с деньгами ведет себя ответственно.
И хотя она помогла нам в трудную минуту, купив подержанную машину и приобретя этот маленький домик после того, как мама почти разорилась, оплачивая судебные счета Джоны, она все равно прочитала нам лекцию о том, как важно самим выкарабкиваться из этой ямы.
Я натягиваю покрывало до подбородка и хмыкаю.
— Круто. Спасибо.
— Завтра я возвращаюсь в салон, — продолжает мама. — Ты справишься сама? Может, мне побыть с тобой еще несколько дней?
— Нет, я в порядке. Думаю, худшее уже позади. — Я смотрю на окно, когда слышу какой-то грохот на другой стороне улицы. Со стороны может казаться, что в доме Мэннингов все в порядке, но я лучше других знаю, что внешность может быть обманчивой. Моргнув, я возвращаю взгляд к матери. — Я позвоню тебе, если мне что-нибудь понадобится.
— Хорошо. — Она сжимает мое бедро и встает с матраса, после чего ненадолго задумывается. — О, и Элла?
Я смотрю на нее.
— Да?
Мама некоторое время изучает меня, и в ее глазах появляется задумчивость. Затем она качает головой, увитой розовыми бигудями, и, нахмурившись, спрашивает:
— Почему ты плавала в обуви?
***
Стук пробуждает меня от сна.
Тук, тук.
Глаза распахиваются, и меня встречает темнота. Нащупав рядом с собой заряжающийся мобильный телефон, я замечаю, что сейчас чуть больше десяти вечера. Должно быть, я заснула после аппетитного пиршества с гороховым супом и солеными крекерами. Зевнув, потираю глаза ладонями.
И тут я снова слышу звук.
Тук, тук, тук.
Бросаю взгляд на свое приоткрытое окно. Легкий ветерок проникает внутрь, заставляя мои персиковые шторы танцевать в дурном предзнаменовании. По коже пробегают мурашки, хотя я уверена, что это всего лишь ветка дерева. Я всегда относилась к тому типу людей, которые считают, что «Это просто ветер», в то время как Джона был более склонен к беспокойству и тревоге, особенно когда это касалось меня.
Отбросив одеяло, поднимаюсь с матраса, дотягиваюсь до своей лавовой лампы, выдергиваю шнур из розетки и топаю к окну босыми ногами и хмурым взглядом. Я устала и промокла от пота, и либо собираюсь контузить незваного гостя винтажным светильником, либо устроить ничего не подозревающей ветке дерева очень плохую ночь. В любом случае, я настроена решительно.
Не обращая внимания на инстинкт самосохранения, я распахиваю занавеску и поднимаю руку для удара.
Макс смотрит на меня через стекло, скрестив руки.
Взгляд позабавленный.
Брови выгнуты дугой, заметной даже сквозь черноту ночи.
— Какого черта? — рявкаю я на него, хотя руку не опускаю. Я еще не решила, бить его или нет.
Он проводит пальцем по воздуху, показывая, чтобы я открыла окно пошире.
Нет.
Я совершенно не собираюсь этого делать.
— Макс, — шепчу я. — Иди домой.
Окно слегка приоткрыто, потому что его может заклинить, поэтому парень приседает, чтобы я могла лучше его слышать.
— Можно войти?
— Похоже, что ты можешь войти? — Я угрожающе размахиваю лава-лампой, одетая в свою авокадо-кигуруми с капюшоном, на котором есть стебель и лист, что, конечно, несколько нивелирует угрозу. — Я болею и, возможно, умираю. Пожалуйста, уходи.
— Тебе не интересно, почему я здесь?
— Нет. Пока.
— Ты собираешься превратить меня в гуакамоле?
Прищуриваю на него глаза.
— Не смейся над моей пижамой, а то я на тебя покашляю.
— Пневмония не заразна, — возражает он.
Свирепо смотрю на него, потому что это была моя единственная защита. Я так и знала.
Не похоже, чтобы он собирался уходить, поэтому я наконец опускаю руку, и мои плечи поникают в поражении. Отлично. Наверное, мне немного любопытно, почему он здесь. Отложив ночник, я наклоняюсь и открываю окно без сетки настолько, чтобы он смог пролезть.
Макс победно ухмыляется, когда одна длинная нога проскальзывает внутрь, а затем и вторая.
Это так странно.
Парень влезает в мое окно посреди ночи, а от меня воняет потом и гороховым супом.
Тем не менее он спас мне жизнь, так что я стараюсь придать своему лицу менее суровое выражение.
— Есть двери, в которые можно стучаться. Есть телефоны, чтобы звонить и писать.
Макс выпрямляется передо мной, его губы все еще растянуты в ухмылке, и обе ноги в черных ботинках твердо стоят на моем бежевом ковре.
