А теряется ее сколько, ты посмотри-ка! — Он совал под нос Доржи клочья подобранной в степи свалявшейся, сорной шерсти, продолжал плачущим голосом: — Вить это беда на мою голову, разор, сколько добра пропадает…
В ответ Доржи бубнил одно и то же:
— Худо будет голый овца, пропадет.
Накормил тогда Доржи хозяина вареной бараниной, но убедить его повременить со стрижкой овец так и не удалось.
Пообедав, Савва Саввич засобирался домой и, уже сидя на коне, еще раз подозвал к себе Доржи.
— С этого места, — сдерживая загорячившегося иноходца, Савва Саввич концом нагайки показал на елань, — до моего приезда никуда не укочевывай. Я, наверное, послезавтра приеду, баб привезу штук двадцать, стричь начнем, хватит уж волынить.
И, не слушая возражений Доржи, взмахнул нагайкой, дал иноходцу воли.
Пурга началась как раз в тот день, когда Савва Саввич намеревался приехать к Доржи с бабами-стригалями. Небо с утра заволокло густыми серыми тучами, стал моросить мелкий дождик.
Доржи велел Жаргалу с его маленьким табуном держаться с наветренной стороны котона, рассказал, как укрыться с матками и ягнятами за щитами в случае пурги. Сам же Доржи, понимая, что все стадо за щитами не укрыть и не удержать, решил гнать его как можно скорее вдвоем с Бадмой в сторону Кременушки. Но не отошли они и четырех верст, как ветер усилился, похолодало, в воздухе вместе с дождем замелькали снежинки. Беспокоясь за Жаргала, Доржи отправил к нему на помощь Бадму. Сначала он хотел послать его пешком, но тут же и передумал: ведь когда посветлеет, на коне-то один из сыновей скорее догонит его, разыщет в степи, поэтому отправил Бадму на коне, а сам остался со стадом пешком, один с двумя лишь собаками-волкодавами.
Быстро менялась погода, все гуще и гуще, мокрыми хлопьями валил снег, и вскоре все вокруг скрылось в мутной, белесой мгле. Теперь Доржи оставалось одно: следовать за стадом, куда его погонит ветер. Хорошо еще, что овец не успел остричь, теперь бы добраться до Кременушки, укочевать куда вовремя помешал Савва Саввич. Но если все время держаться по ветру, то Кременушка останется левее, и Доржи начал действовать: он забежал вперед стада с правой стороны и при помощи собак стал оттеснять головных овец наискось ветру к востоку. Все сильнее злилась пурга, ветер гнал целые тучи снегу, валил Доржи с ног, слепил ему глаза, а он упрямо продолжал свое: бежал впереди стада и все отжимал и отжимал его к востоку.
К вечеру Доржи удалось-таки добраться до Кременушки. Пока дошли до нее, с десяток овец ослабло, погибло дорогой, двух из них Доржи доколол и даже успел ободрать, а овчины тащил на себе до самой Кременушки.
В Кременушке, за ее крутыми горами, было гораздо тише. Доржи, опять-таки с помощью собак, удалось остановить стадо, подгрудить его и уложить у подножия горы. Пурга над горами бушевала всю ночь. Усталого, измученного и голодного Доржи борол сон. Он заколол овцу, мясом ее накормил собак, сам съел сырую теплую печенку и, укрывшись от снега овчиной, побрел вокруг стада. Всю ночь бродил Доржи, с трудом передвигая отяжелевшие, словно свинцом налитые ноги. Несколько раз засыпал на ходу, очнувшись, натирал лицо снегом и снова брел, в темноте спотыкаясь о кочки, два раза упал и в кровь расцарапал лицо о колючки.
Мутный, вьюжный рассвет не принес Доржи ни радости, ни облегчения. Отдохнувшие, голодные овцы рассыпались лавой, лезли на сопки в поисках пищи, и удержать их, не выпускать из падушки Доржи стоило больших усилий. И здесь пастуха выручали его верные друзья — собаки.
К вечеру пурга утихла, небо прояснилось, выбившийся из сил Доржи еле держался на ногах. И все-таки он продолжал двигаться, боясь заснуть, замерзнуть. И тут-то его, чуть живого, разыскал Жаргал.
Радостно загорелись глаза Доржи, когда он увидел подъезжающего к нему сына. Жаргал привез с собой котел, чуть не полный мешок сухого аргала и первым делом развел костер. Пока он натаял из снега воды, чтобы сварить в нем баранину, Доржи уже крепко спал на кожаном мешке, кинутом прямо на снегу, сверху укрывшись овчиной.
После пурги Доржи вернулся со стадом на старые места, куда вскоре же заявился и сам хозяин с целой оравой баб-стригалей. Приехал, как и раньше, веселый, ласковый к своему пастуху и не жалел слов на похвалу. Он хорошо понимал, что если бы Доржи послушался его и остриг овец, то во время пурги погибло бы все стадо. В благодарность за это Савва Саввич решил наградить Доржи: привез ему в подарок новый сатиновый кушак и бутылку водки.
— Спасибо тебе, Доржи, спасибо, родной, за хорошую службу, — благодарил тогда Савва Саввич своего пастуха, усердно подливая ему водки в деревянную чашку. — Чокнемся давай да выпьем за то, чтобы твой бурхан послал тебе здоровья и всякого добра.
Доржи молча кивал в ответ головой: выпив, принимался за баранину, которую ел он по-своему, ножом отрезал возле губ жирные, сочные куски.
Расхваливая Доржи и осыпая его словами благодарности, Савва Саввич так и не догадался тогда спросить его, как добрался он во время пурги до Кременушки, как уберег его стадо от гибели. Ни единым словом не обмолвился об этом и сам Доржи, считая, что пурга и борьба с нею обычное явление в его пастушьей жизни. Ведь это же не первый, да и не последний раз застигает его пурга в степи с хозяйским стадом. И всегда ему, хотя и с большим трудом, удавалось спасти хозяйских овец, не допустить до гибели.
Много мог бы порассказать хозяину Доржи и о том, как приходилось ему оберегать овец от волков. Однажды в зимнее время отбивался он от целой волчьей стаи. Знают об этом лишь сыновья его, Жаргал да шестнадцатилетний юнец Бадма. В память об этом хранится в юрте Доржи пять волчьих шкур. На одной из них сидит теперь Савва Саввич.
«Смотри-ка, какого волчугу застукал Доржишка, — думал он, гладя рукой густой ворсистый волчий мех. — Ну чем ему не жизнь, живет на всем готовом, и заработок хороший, да ишо между делами и охотой занимается. Прямо-таки лафа. Ну да господь с ним, пусть пользуется моей добротой».
Вернувшись от Доржи на бойню, Савва Саввич засобирался домой. Но прежде чем уезжать, он еще раз осмотрел сложенное под соломенным навесом мясо. Проходя между двумя штабелями скотских и бараньих туш, он трогал их руками, некоторые, что лежали сверху, приподнимал, пытаясь определить их вес. За ним по пятам следовал Лукич, ног не чувствуя под собой от радости, что Савва Саввич оказывает ему такое доверие и, уезжая, оставляет его здесь за хозяина.
— Ден пять проезжу, не меньше, — пояснил Лукичу Савва Саввич, — надо мне в Сосновку съездить да ишо и в другие поселки, там я тово… коров присмотрел купить, кое-кому и задаток уже выдал. Голов тридцать прикуплю, да и хватит. — Затем он рассказал Лукичу, сколько надо заколоть овец, а также и коров из своего стада, посоветовал, где устроить еще один навес для мяса, кож и всего прочего…
— Ты уж, Сав Саввич, не беспокойся, все будет сделано в лучшем виде, — лебезил Лукич, всем своим видом выказывая собачью преданность хозяину.
Работник уже запряг рысака в санки, принес из зимовья доху, а Савва Саввич все еще поучал Лукича, как и что надо делать на бойне.
— На тебя у меня вся надежда, Лукич, — говорил он, уже сидя в санках, одетый в козью доху, — действуй тут, как я рассказал. Дел, Лукич, нам с тобой хватит. Закончим побойку хорошо, займемся отправкой мяса и всего прочего в Читу. Да, чуть ведь не забыл, тут придет к тебе пастух Доржи за бараньими головами, так ты их ему тово… давай, сколько он попросит.
— Под запись али как?
— Можно и записать, но брать с него ничего не бери, пусть хоть все возьмет, это я ему тово… в награду отсулил за хорошую пастьбу. Знаешь, я какой человек, люблю добро людям делать. Вижу, человек старается для меня, и я для него не пожалел.
— А ведь оно, Сав Саввич, не зря говорится: «За богом молитва, за царем служба не пропадет».
— Верно, Лукич. Ну, будь здоров, прощевай.
— Добрый путь, Сав Саввич, добрый путь.
Часть вторая
Глава I
Уже третий год, как оскудели станицы и села взрослыми работниками, все полевые и зимние работы легли на плечи подростков и стариков. Война — и бывшие хлеборобы не плугами пашут кормилицу-землю, а снарядами дальнобойных орудий, сеют на вражьи окопы ружейный и пулеметный огонь, и не траву-муравушку косят они на родимых полях, а самих их косит смерть на далеких Карпатах, на какой-то там Буковине и на горных кручах Кавказа.
Первым с Кавказского фронта в морозный январский день пришел на побывку в родную Антоновку Иван Рудаков. Пришел он на костылях, был ранен в правую ногу и только что выписался из госпиталя, исхудавший, заросший бородой и обозленный бессмыслицей войны; на вопрос отца: «Как там воюете-то?» — ответил:
