— Воюем, а за что — и сами не знаем!
— То исть как же это вы не знаете? — удивился Филипп Иванович. — Это каждому известно: за царя, значить, за отечеству нашу и за веру православную, я это так понимаю.
— Ерунда! — отмахнулся Иван. — На отечество наше никто не нападал, веры нашей не касаются, а так просто царь наш, по дурностисвоей, ввязался в чужую драку, а мы теперь кровь проливаем ни за что ни про что.
Слушая такие рассуждения, Филипп Иванович хмурился, теребя дегтярно-черную кудель бороды, но в споры с Иваном не вступал.
По случаю прихода служивого Филипп Иванович гульнул с родственниками, а после гулянки снова впрягся в работу.
Время за работой летело быстро, и вот, следом за январем, миновал уже суровый в этом году февраль, наступил март. Уже в последних числах февраля погода круто изменилась, после сорокаградусных морозов наступила оттепель, да такая, что за три-четыре дня крыши домов освободились от снега, черными стали южные склоны сопок, начали портиться дороги. В лесу, в степи слепит глаза начавший таять снег. Прилизанные ветрами сугробы, растопленные солнцем, днем становятся рыхлыми, пропитанными талой водой, но по ночам подмораживало еще крепко, отчего на сугробах твердой коркой образовывался наст.
Нога у Ивана поджила настолько, что он стал легонько приступать на нее, однако костылей все еще не бросал. В один из таких дней, в начале марта, сидел он у окна в передней комнате за починкой хомута. В оттаявшее окно видно Ивану чисто подметенную ограду, унавоженный за зиму, заваленный соломой двор, где лежит, греясь на солнышке, корова. Под крышей гулко воркуют голуби, возле завалинки копошатся куры; хлопая крыльями, горланит огненно-красный петух. С улицы мимо окон, что-то крикнув соседу, торопливо прошагал Филипп Иванович. Войдя в избу, он, не снимая ни шубы, ни рукавиц, прошел в переднюю комнату.
— Вот так новость, — заговорил он, опускаясь на скамью рядом с Иваном, — царя сбросили.
Иван, не выпуская из рук хомута, удивленно воззрился на отца. В это время в доме появился сосед Елизар Демин.
— Слыхали? — заговорил он, едва переступив порог. — Царя сверзили! Сейчас мне Филька Макаров сказывал. В сборне уж красный флаг вывесили! — Елизар остановился посреди избы, недоумевающе развел руками: — Как же мы теперь жить-то будем? Ведь это в семье без большой головы и то плохо бывает, а тут теперича вся Расея-ма тушка без хозяина осталась!
— Значить, произошла-таки революция! — К удивлению Елизара, Иван ничуть не огорчился, а даже повеселел, услыхав такую новость, и, отложив в сторону хомут, радостно улыбнулся. — Дожили и мы до свободы, сбросили царское ярмо! У нас еще на фронте поговаривали про революцию-то. Только верно ли?
— Да уж куда вернее, своими ушами слышал, — подтвердил Филипп Иванович, и в голосе его не слышалось той радости, что так и светилась в глазах Ивана. — Писарь Сенька при мне газету читал, атаман там был, начальник станции, стариков наших человек десять. Телеграмму-то насчет этого еще третьего дня получили, да прикрыли ее, боялись объявить народу, думали, не подвох ли какой. А сегодня из станицы получили гумагу и газету, где обо всем пропечатано подробно. Так что никакого сумления, отстранили царя, как, скажи, поселкового атамана, отобрали насеку — и всего делов. Вот они какие дела подошли.
— Худо, однако, будет… — покачал головой Елизар. — Мысленное дело — без головы остаться!
— Не тужи, дядя Елизар, — успокаивал Иван, — без головы не будем, сами выберем власть-то, свою, народную.
— Господь его знает, — вздохнул Елизар, усаживаясь на табуретку, — может, оно и к лучшему. Может быть, и мы воздохнем при новой-то власти.
— Посмотрим ишо, што это за власть будет такая, — сурово сдвинув мохнатые брови, Филипп покосился на сына, — а я, по своему умишку, так кумекаю, што радоваться-то и нечему, спокон веков жили при царях и бога хвалили, а тут ишо неизвестно, как заживем.
— А тебе, значить, хорошо жилось при царе?
— Всяко бывало, а штобы улучшилось при новой-то власти, это, брат, на воде вилами писано. Сенька-писарь читает и поясняет, што теперича будет распублика, это как же понимать? А так, што заместо царя-то управлять кому-то надо, вот и собралось их там с Камы, да с Волги, да с быстрых рек, и один не тянет, другой не везет, и получилась распублика, одним словом, полная неразбериха-растатура. А ить враг-то дремать не будет, он этим моментом враз воспользуется и прижмет нас на склизком. Вот тогда-то мы запоем лазаря. Он худой царь был, да свой, русский, а как попадем под власть немчуры, тогда помянем царя Давида и всю кротость его, только он близко будет, локоть-то, да не укусишь его.
Иван, смеясь, отрицательно покачал головой:
— Ерунда все это! Нам-тo уж нечего царя жалеть. Што ни говори, а учитель Бородин-то правду говорил про рабочую, выборную власть. Вот она теперь у нас и будет. Она и войну закончит, и тюрьмы распустит. Ох и обрадуются казаки наши и на фронте, и в тюрьме какие сидят, особенно Чугуевский наш со Шваловым.
— Учитель-то наш, Михайло Иваныч, тоже в тюрьме.
— Выпустят и его, всем манифест объявят.
А в это время в сборне собрались чуть ли не все жители поселка. Писарь — горбатый Семен — уже в который раз сегодня прочитал замусоленную, зачитанную до дыр газету «Сельский вестник». В газете говорилось о февральских событиях в Петрограде, где царь Николай Второй отрекся от престола и уже организовано новое Временное правительство. Часто упоминались новые, неслыханные до этого слова: республика, комитет, пленум, фракция, делегаты, социал-демократы, большевики, меньшевики и т. д.
Собравшиеся слушали с большим вниманием, по-разному реагировали на столь неожиданное известие. Одни искренне радовались, что наконец-то избавились от царской власти, другие — а в сборне их было большинство — не разделяли этой радости, они или сердито хмурились, или, сокрушенно вздыхая, недоверчиво качали головами. И как только Семен кончил читать, сразу же возник разговор:
— Значит, дали Миколашке по шапке? Та-ак.
— Ты поаккуратнее, Федот, придержи язык-то, не наступили бы на него.
— А што мне? Теперь, паря, слово слободы, слыхал? Што хочу, то и говорю.
— Может, ишо все это зря наболтали?
— Так ведь в газете же об этом пропечатано, чего тебе ишо надо? Ведь ее небось умные люди печатают, не то што мы с тобой.
— Какое может быть сумление, хватит ему, поцарствовал, теперь, может, и мы вздохнем? Посмотрим, какая она из себя, свобода-то.
— Как бы эта слобода боком нам не вышла.
— Вот и я так же думаю. Оно при царе-то хоть какой ни на есть, да был порядок, а теперь-то ишо неизвестно, как получится. Видишь, сколько их там появилось, и комитеты какие-то и сицилисты, даже и пленные туда же лезут в управители.
Писарь Семен сердито покосился на говорившего деда Михея:
— Чего мелешь, старик, не пленные, а пленум. Соберутся вместе несколько делегатов, это и есть пленум.
— Я про то же и толкую. То один был у нас царь, одному и жалованью платили, а теперича, видишь, сколько их понабилось, как вшей в гашнике. А вить они даром-то служить не будут, кажин себе жалованью потребует, да ишо дворцы заставят новые строить — царских-то им не хватит, а там, гляди, кареты потребуются золоченые, прислуги.
— Все может быть.
— Выходит, те же штаны, только задом наперед.
— Хуже во сто раз, — продолжал дед, ободренный вниманием слушателей, — потому что все ихние затеи вот куда нам лягут, — дед похлопал себе рукой по затылку, — так што радоваться-то нечему. Одно ярмо скинули с нас, так оно хоть деревянное было, а как наденут заместо его железное, так уж то не скинешь по гроб жизни.
— Совершенная правда.
— Уж не немцы ли придумали эту канитель? Видят, што дела у них плохи, они и подкатили коляски под нашего царя, потому што без царя-то мы как стадо без пастуха. Ну, а если немец заберет нас, тогда конец всему, ложись и помирай, он с нами церемониться не будет.
— А я так считаю, што другие прочие державы не допустят этой республики, окружат нас со всех сторон и заставят обратно царя принять. А нет, так даванут всем-то скопом — и только мокренько от нас останется, всю Расею к нолю подведут. Ведь уж были рога в торгу, в Китае-то в девятисотовом году так же было.
— А ить верно, на усмирение-то ходили, и тоже у них были большаки.
— Большие кулаки.
— А это не то же самое?
— Холера их знает. Может быть, они самые.
— Последние года подходят, конец свету.
Позднее всех пришли в сборню Филипп Иванович с Елизаром, следом за ними на костылях появился Иван, к нему сразу же обратились с вопросами:
— Ты как, Иван Филиппыч, насчет царя-то думаешь?
— Растолкуй, Ваня, ты человек служивый, больше в энтих делах понимаешь.
