и верующий?
— К сожалению, нет. Но Его опасаюсь.
— Ты говорил о бессмертии. В чем оно, твое бессмертие, Ваня?
— Ответ тривиален, Захар. В моих делах. Крестьяне пяти областей молятся на меня. Я дал им работу, достаток, строю дома. Люди, работающие на двенадцати моих заводах, уже не вспоминают рабскую справедливость совка, они не ждут милостыни, одинаковой для всех подачки, они добывают хлеб свой в поте лица. Каждый — свой, отдельный хороший кусок хлеба с хорошим своим куском масла. Я создал заводы и фермы, которые, видоизменяясь и перерождаясь, будут жить вечно. Я буду вечно жить в душах людей, которые, работая у меня, обрели свободу и человеческое достоинство. Пусть они даже и не знают меня по имени.
После этого монолога Иван Александрович разлил по рюмкам. Захар поднял свою и, чокнувшись, но не выпив, произнес насмешливо:
— Я создал, я дал… А они разве не создавали? Те, что на заводах и полях.
— Они создавали только потому, что пришел я. А не пришел бы, так бы и остались разрушенными заводы и невспаханными полями.
— Пришел бы кто-то другой.
— Возможно. Но это — сослагательное наклонение. Пришел я. — Он в забывчивости опорожнил свою рюмку и, поморщась, продолжил: — А ты? Ты что, занятый с головой в театре, пошел в институт преподавать за копейки исключительно в благотворительных целях? Нет, голубок, ты пришел к молодым, чтобы самому помолодеть и остаться в них навечно частичкой своего таланта, уменья и опыта. Выпьем за твое бессмертие, Захар. — Он посмотрел на свою пустую рюмку. — Ах да, мы уже выпили.
— Не беспокойся, я еще налью, — успокоил его Захар и разлил по рюмкам.
— Что ж, тогда выпьем за то, чтобы не было тех, кто мешает нам стать бессмертными.
Выпили. Захар похрустел соленой фисташкой и спросил:
— А кто тебе мешает?
— Всё, — с легкостью ответил Иван Александрович. — Нелепые законы, мздоимливая бюрократия, криминал. Самое непреодолимое — криминал.
— Вот уж не думал! Почему?
— Нелепые законы можно обойти, бюрократа купить за приемлемую сумму, а с уголовщиной ничего поделать нельзя. Где-то я читал, что жизнь человеческая в определенной степени повторяет историю человечества. Так, младенчество — это первобытное состояние, где главное быть сытым, жить в тепле и безопасности. От трех до семи-восьми — античность с ее незамутненной радостью познания мира и гармонией духовных и физических сил. С семи до одиннадцати — тупик, подобный тому, что привел к развалу Римской империи, то есть ощущение бессмысленности существования и постылый автоматизм как полезных, так и отвратительных действий. А с двенадцати до пятнадцати — варварство, когда необъятные возможности и всесокрушающая мощь свежей крови направлены только на механическое движение и уничтожение всего, что стоит на пути. Потом пограничные годы между отрочеством и юностью, самое трагичное время в жизни человека, — это Средневековье, с его мраком и фатализмом. Ну и так далее. Так вот, уголовники — это люди, остановившиеся в своем развитии в четырнадцатилетием возрасте. Их невозможно купить, деньги-то они, конечно, возьмут, но будут продолжать подвиг саранчи. Их тем более нельзя убедить или уговорить.
Они беда для всех: для власти, для предпринимателя, для честно и добросовестно работающего человека. Так что же с ними делать?
— По-твоему выходит — уничтожать, — понял Захар. — Не знаю, не знаю.
Беседу не дала закончить молоденькая и милая горничная, которая влетела в беседку с восторженным криком:
— Иван Александрович, Ирина Игнатьевна приехала!
— Бабушка приехала! — вспомнил знаменитую реплику из «Августа сорок четвертого» Иван Александрович. Горничная недоуменно глянула на него и с тихим возмущением сказала:
— Какая бабушка? Не бабушка, а Ирина Игнатьевна.
— Но к кому-то бабушка наверняка приехала? — спросил у нее хозяин.
— Вы, Иван Александрович, всегда уж такое скажете. — Девушка смутилась и убежала.
— Ты иди к ней, Захар, а я здесь посижу. Когда еще выпадет свободный вечерок.
— Никогда, — твердо сказал Захар. — Ты нам нужен. Еще о многом договориться с тобой надо. Мне нужны твои гарантии.
— Да, даст, даст тебе Ирка гарантии.
— Ее гарантии для меня недостаточны. Ну ладно, у тебя двадцать минут для сидения. А мы с Ириной пока займемся мелочами.
Захар ушел. Иван Александрович, поднявшись, облокотился о балюстраду и увидел безбрежную воду. Где-то вдали в черной полосе угадывался лес, мелькали по-вечернему крикливые чайки, доносились отчетливо слышные по воде далекие жизнерадостные голоса. Вывернув из канала, шел на большую воду белый теплоход, и «Машина времени» с его борта известила об этом: «Вот — новый поворот, и мотор ревет!» Но вовсе не мотор, а истошные голоса группы заглушали естественные мирные звуки. Теплоход уходил, вместо «Машины» завелся кто-то другой, но уже, слава богу, потише и совсем невнятно, так, что не разобрать.
Иван Александрович взглядом проводил теплоход и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз и чуть направо. Там, у новоотстроенного причала, стояла красавица яхта. Он вернулся к столу, налил себе рюмочку и устроился в кресле — тихо посидеть оставшиеся пятнадцать минут.
…Он вошел в кабинет Ирины, сияя загадочной улыбкой, и сразу объявил:
— Перерыв!
— Для чего? — недовольно поинтересовался Захар, а Ирина Игнатьевна без экивоков выразила свое неудовольствие:
— Иван, тебе бы с нами делом заняться, а ты со своими штучками.
— Откуда ты знаешь, что со штучками? А может, я что-то стоящее скажу.
— Тогда говори, — разрешил Захар.
— Сидел я в беседке, смотрел на белый теплоход, слушал плеск волн, далекие мальчишеские голоса, и покой, и тихая радость, и тихая грусть нежданно-негаданно посетили меня.
— Можно без лирических вступлений и отступлений? — перебил Захар.
— Дурачок! В них самая соль. Растерял я за последние годы почти всех друзей-приятелей беспробудной нашей молодости. Только трое и остались: ты, Захар, Жозя Маркевич и Санька Смирнов. Так вот, я через два дня собираюсь совершить великое плавание на своем кораблике: Москва — Астрахань — Москва. Теперь представь, Захар: мы вчетвером на палубе в белых портках и капитанских фуражках, а перед нами бесконечно надвигающаяся на нас Волга, становой хребет России. А? Жозе я прикажу, Саньку запросто уговорю, он бездельничает в отставке, дело за тобой.
Захар прикрыл глаза, как бы сонно улыбнулся — помечтал. А ответил сухо:
— Рад бы, Ваня. Но сам знаешь: театр, институт, наша затея.
— Хоть недельку отдохни, а потом я тебя, откуда хочешь, самолетом. Ну, Захар?
— Дней на пяток, наверное, смогу, — сдался Захар.
Иван Александрович подхватил его под мышки, вытащил из кресла и расцеловал в обе щеки.
— Вот за то тебя люблю я, вот за то тебя хвалю я! — Опустил Захара, сам сел в кресло, перевил немыслимым образом ногу за
