бегству Махина, но, видимо, дата была указана по старому стилю. Впрочем, на момент получения этой телеграммы в быстро менявшейся обстановке лета 1918 г. Троцкого заботили уже другие вопросы.
Если верить сотруднику Махина и его недоброжелателю М.В. Агапову, в эмиграции Махин пожалел о своих действиях: «Махин был весьма высокого мнения о собственной персоне и о своих способностях. В крайне редкие минуты хорошего настроения и откровенности или, наоборот, в моменты озлобления и разочарования он сетовал, что попал впросак и совершил огромную ошибку, связавшись с эсерами. А если бы остался в Москве, то был бы уже в Красной армии большой шишкой — выше Тухачевского (он говорил об этом в 1925–1928 гг., когда карьера Тухачевского находилась на подъеме)»[236]. Но, вероятнее всего, это клевета, призванная представить Махина оппортунистом. Тем более что в 1920-е гг. он еще не был пробольшевистски настроен.
Что же произошло с Махиным? Казалось бы, к эсерам перешел их агент в Красной армии, свой человек. Махин мог возглавить Народную армию самарского Комуча, но этого не случилось. Управляющий делами Комуча Я.С. Дворжец вспоминал: «Однажды мне доложили, что чешские офицеры привели арестованного. Я приказал его принять, а офицеров отпустить, но получил ответ, что офицерам приказано сдать арестованного лично из рук в руки мне. Я приказал ввести их в кабинет и был удивлен видом и фигурой арестованного. Очень полный, высокий с круглым мясистым лицом, выплывающим за воротник косоворотки, — в куцем потертом пиджаке, странных брюках весьма неопределенного цвета и рыжих сапогах.
На мой вопрос о том, кто он, арестованный просил меня несколько слов наедине, и я попросил его на балкон.
Выйдя туда, арестованный вытащил свое удостоверение личности, которое меня ввергло в величайшее удивление — перед[о] мною стоял команд[ующий] Уфим[ским] фронтом товарищ Махин, как о том свидетельствовало удостоверение, подписанное самим Подвойским. На мой крайне недоуменный взгляд и вопрос, который был в нем, тов. Махин сообщил, что он с.-р., член воен[ной] комис[сии] Ц.К. партии, командирован на службу к б[ольшеви]кам партией со специальным заданием занять видное место, как подполковник Ген[ерального] штаба, и действовать согласно директивам партии. Командуя фронтом, он в нужный момент спутал все карты, скрыл следы своих распоряжений для невозможности разобраться в директивах, данных им одним [для] запутывания другого, и скрылся, перебрался через фронт в распоряжение К[омитета членов] Уч[редительного собрания].
Конечно, я поспешил сообщить тов. Вольскому и др[угим] о прибытии тов. Махина, а прибывший вскоре тов. Веденяпин (как член ЦК), быв[ший] в командировке, подтвердил все сказанное тов. Махиным и опубликовал в печати.
Казалось бы, что, получив в свое распоряжение опытного офицера Генштаба, с.-р., выполнившего блестяще задание партии, — Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] поспешит заменить им малоизвестного, определенно антипатичного и находившегося под контррев[олюционным] подозрением [Н.А.] Галкина, но, увы, уже здесь Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] побоялся пойти на этот шаг под давлением провозглашенного всякой правой[237] печатью лозунга — армия вне политики, лозунга, который так блестяще и умно был выброшен и распропагандирован “Волжским Днем” — органом к. — д[238].
Было ясно, что этот походный и подлый орган господ Кудрявцевых, Воробейчиковых и Соловейчиковых (блестяще показавших себя при Колчаке) поднимет адский шум против назначения с.р. на столь большой пост и зазвонит о “вне политики”, о беспартийности и проч., и характерно, что уже в этот момент расцвета власти и наибольшего момента высоты ее стояния Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] не решился на открытый шаг, на определенное заявление и пошел на суррогат, на маскировку.
Махину был дан мандат на право присутствования в штабе Н[ародной] армии в качестве связи с Ком[итетом] У[чредительного] с[обрания], но и этот шаг вызвал решительный протест и вопль со стороны Галкина и “демократического” штаба, и Ком[итет] У[чредительного] с[обрания] вынужден был согласиться на назначение Махина команд[ующим] Вольским фронтом, которое предложил штаб в желании избавиться от “контроля” эсеровского Генштаба.
Махин принял это назначение по постановлению воен[ной] комиссии П.С.-Р., которая нашла нужным его выезд туда для того, чтобы он побывал на фронте, зарекомендовал себя, а сами решились на постепенную, но упорную борьбу в среде членов партии за Махина и его ответственное назначение. С тоской подчинился Махин постановлению и уехал, чтобы больше не являться.
Было еще несколько моментов в жизни Ком[итета] У[чредительного] с[обрания], когда, казалось, левая оказывалась сильнее и мы с ВКВ[239] уже предвкушали отставку Галкина и назначение Махина, но в этот момент все дело портили… и Махин продолжал оставаться в немилости»[240].
Иное объяснение дается в материалах опроса бывшего управляющего военным ведомством Комуча Н.А. Галкина, проводившегося в 1936 г. советскими историками. Галкин отмечал, что «крупных офицеров-эсеров в Самаре не было за исключением Махина, командовавшего Сызранским фронтом»[241]. На вопрос, почему управляющим военным ведомством Комуча не стал Махин, Галкин ответил: «Прежде всего, потому, что, как уже указывалось в стенограмме, нельзя было при тогдашних настроениях офицерства поставить во главе военного ведомства эсера. Это повлекло бы за собой массовый переход офицерского состава в Сибирь. Офицерский состав называл эсеров говорунами и был убежден, что без контроля беспартийного военного руководителя все кончится крахом. В доказательство этого положения во всех своих выступлениях по этому поводу офицерство ссылалось на пример “керенщины”. Это обстоятельство побудило эсеров отказаться вообще от назначения кого-либо из эсеров во главе военного ведомства, а также от принятия автора[242] в партию, ибо вступление в партию грозило срывом популярности среди командного состава. Помимо этих положений в отношении Махина в среде офицерства не могли ему простить и понять его двурушническую политику и измену, хотя бы в то время и врагам, говоря, что “он может изменить и еще раз”»[243].
Этому же вопросу в своем докладе ЦК партии эсеров от 29 апреля 1919 г. уделил внимание и член ЦК М.А. Веденяпин, высказавший иное мнение: «Комитет назначил командующим Южной армией лучшего офицера Генерального штаба, Махина и известил товарищей в Советской России о предстоящем наступлении. Из военных был один человек — подполковник Махин, который должен бы быть во главе военного ведомства. Махин, перед тем как попасть в Самару, был в Уфе начальником штаба у большевиков; это сильно мешало дать ему сразу надлежащий пост; [В.И.] Лебедев, [Б.К.] Фортунатов и весь военный штаб отказывались сотрудничать с Махиным, как с лицом, бывшим на службе у большевиков. Только после того как на страницах партийного органа я официально заявил о том, что Махин был командирован в Уфимский штаб, удалось Махина назначить на Южный фронт командующим. К товарищам в
