Я ставлю блок, отбивая его руку, и собираюсь отправить его в нокаут, по косой ударив головой в челюсть, но в этот момент голова его чуть вздрагивает и тело теряет упругость. Вот так в один момент, совершенно непостижимым образом, переполнявшееся жизненной силой тело превращается в бесформенный, лишённый воли, куль.
И только тогда до меня доходит, что хлопок, сухой как кашель или удар нагайки, это не гром в февральском небе, а выстрел из пистолета. Поняв в чём дело, я выставляю впереди себя безжизненное тело, пытаясь спрятаться за ним, и вижу два огненных плевка, вырывающихся из воронёного ствола.
Чернявый будто боевиков насмотрелся. Он двигается ко мне, вытянув руку с пистолетом, на ходу нажимая на спусковой крючок. Этак тебя ненадолго хватит, мой черноголовый недруг. Правда, между нами всего-то пара шагов.
Он пытается, приперев меня к забору, выстрелить в упор. А мне под тяжестью трупа и деться особо некуда. Мы оказываемся стоящими друг напротив друга. За мной забор. Между ним и мной мёртвое тело. У чернявого в руке ПМ, а у меня — кулак мертвеца, сжимающий финку.
Он думает, что поймал меня. Да, так, собственно и есть. Выбить у него оружие я не могу из-за разделяющей нас мёртвой плоти. Свободы манёвра я почти не имею. Но имею что-то, чего нет у этого гнуса. Я не знаю, как это назвать, но чувствую в себе силу. Неукротимую силу ярости и гнев. Гнев — это плохо, но мой гнев праведный.
Чернявый направляет ствол пистолета мне в лоб и его тонкие губы искривляются в торжествующей улыбке. Он моргает. Медленно, как в кино. Вернее, это не он медленный, это я быстрый. И пока он торжествует победу, пока его палец плавно ложится на спусковой крючок, финка, зажатая в кулаке его мёртвого товарища, вонзается ему в бок. И ещё раз. И ещё.
Я вижу изумление и непонимание в его глазах, делающихся всё менее живыми с каждым новым ударом. Мне уже приходилось убивать. Я был на войне. Но я не горжусь этим. И даже сейчас, не испытывая ни малейшей симпатии или жалости к этому человеку, я сожалею, что мне приходится забирать его жизнь. И я знаю, меня ещё накроет осознание того, что сейчас произошло. Но выбора нет.
Он опускается на снег, чёрный от крови, а сверху на него заваливается тело его бойца, убитого им же самим. Я поднимаю с дорожки широкую шофёрскую кепку и, используя её, как кухонную прихватку, вытаскиваю пистолет из руки чернявого. Аккуратно заворачиваю в кепку и засовываю себе за пазуху.
Из дыры в заборе торчит голова Наташки. Её глаза светятся в темноте, как у перепуганной кошки. Я хватаю её за руку и тащу подальше отсюда. Скорее, пока нас не заметили, пока ещё мы можем исчезнуть из поля зрения кого бы то ни было. Я тащу её в школьный двор, где за кустами и тиром мы становимся невидимыми со стороны детских садов.
Вдали раздаётся милицейская сирена. Но мы уже вне досягаемости. Я смотрю на свою подругу. Она как зомби. Глаза широко распахнуты и в них всё ещё виден страх.
— Наташ, — говорю я, когда мы выходим на людную улицу. — Наташа. Ты меня слышишь?
Блин, куда её вести? Домой в таком виде ей нельзя.
— Всё хорошо. Всё уже закончилось. Слышишь? Ты в безопасности.
Да она слышит. Она молодец, шока нет. Она кивает и из её глаз выкатываются две крупные слезы.
— Ну всё-всё.
Я прижимаю её к себе и с силой сжимаю в объятиях.
— Всё хорошо, Наташка.
— Спасибо, — шепчет она и изо всех сил жмётся ко мне, обхватывая меня за шею. — Спасибо.
— Так… Пойдём.
Я беру её за руку и тащу в сторону гастронома. Там тепло и там кафетерий. Я ставлю её около высокого неприбранного стола, усеянного крошками, и покупаю два кофейных напитка с молоком и два коржика. Ничего, ячменный кофе на молоке с сахаром — это никакой не кофе, но ёлки-палки, он вкусный, горячий и жидкий.
Продавщица наливает эту тёмно-бежевую жидкость в гранёные стаканы и подаёт мне.
— Почему мы здесь? — спрашивает Наташка.
— Ты же хотела в кафешку в кино, вот решил тебя развлечь по полной программе. Пей-пей, не стесняйся. Кусай коржик. Кусай тебе говорю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она делает над собой усилие и откусывает маленький кусочек.
— Ну вот, молодец. Запивай... Вот так. На какой следующий фильм пойдём? На «Эммануэль»?
Её бледное лицо начинает покрываться лёгким румянцем.
— Значит так, Наташа, слушай меня внимательно и не говори, что не слышала. Всё забудь. Всё, кроме кинофильма. Остального ничего не было. Ясно? Сон и помрачение разума. Тебе всё привиделось и ты даже не помнишь, что именно. Да?
— Нет, я точно помню и буду всегда помнить, — горячо шепчет она, — что ты для меня сделал. Ты меня спас. Ты своей жизнью рисковал.
— Наташа!
— Ты, — понижает она голос и заглядывает мне в глаза, — ради меня человека убил.
Да японский же городовой!
— Нет! Не фантазируй. Забудь! Выкинь из головы.
— Не думай, — кивает она. — Я никогда не забуду. Никогда! Но не бойся, ни одна живая душа от меня этого не узнает. Пока ты жив.
Блин, хоть плачь, хоть смейся.
— На, вот, ещё попей, — подвигаю я ей свой стакан. — Сладенького.
— Я теперь твоя должница. Ты понял? Ты можешь мне приказать всё, что угодно и я для тебя это сделаю. Ты понял?
Это «понял» она произносит так многозначительно, что я, несмотря на серьёзность ситуации, не могу не улыбнуться.
— Понял-понял, — качаю я головой. — Как не понять? Для начала приказываю очистить память.
Мы торчим в кафетерии около получаса и уходим, только когда продавщица начинает на нас бросать косые взгляды. Наташка приходит в себя, насколько это возможно, подтверждая мою мысль о том, что раньше народ был крепче, «не то, что нынешнее племя».
Мы идём домой и расходимся по своим подъездам. Вот не пошёл бы на поводу у девчонки, остался дома, и ничего такого не случилось бы. Ага… Серьёзно? Ничего бы не случилось, если бы я в бар не побежал узнавать, сколько там бабосиков накапало. Алчный идиот. Просто идиот.
Но, с другой стороны, опасность бы всё равно оставалась, даже если сегодня ничего не случилось. И совсем неизвестно, какие бы выпали расклады, если бы произошло что-то другое. Но вопрос ещё окончательно не закрыт. Поэтому нужно что-то предпринять. И я знаю, что.
— Мам, пап, — говорю я за ужином. — Сегодня я ухожу на дежурство.
— Какое ещё дежурство?
— В горком. Сегодня меня записали в штаб городской охраны порядка.
— Это что, с повязкой что ли ходить? — спрашивает мама.
— Нет, это находиться в горкоме. Там будут ещё какие-то милицейские чины, из ДНД тоже кто-то.
— И что этот штаб делает? — удивляется отец.
— Ну, я точно не знаю пока, я же первый раз сегодня. Но, вроде, это не на всю ночь. Как закончим, нас всех на служебной машине будут развозить. Там сводки, что ли, нужно составлять будет. Сейчас в городе месячник идёт гражданской бдительности или какая-то такая фигня. Точно не помню.
— Егор! — одёргивает меня мама. — Следи за языком, пожалуйста.
— Хорошо, мам, послежу.
Я одеваюсь потеплее и выхожу из дома. За пазухой у меня ПМ, завёрнутый в кепку. Я ловлю машину и еду на тот берег. В шанхай. Туда, где живёт Киргиз. В прошлый раз я заприметил недалеко от него заброшенную хибару. Видимость, наверное, не самая лучшая, но сгодится, лучше, чем ничего.
Я выхожу из машины подальше от дома Киргиза и, не привлекая внимания захожу во двор заброшенного домишки. Захожу с противоположной, задней стороны, чтобы не оставлять следы на видном месте. Я перемахиваю через забор и пробираюсь к воротам по глубокому снегу. Отсюда видно кто заходит и кто выходит из ворот его дома.
Ну что же, придётся поморозить задницу. Если сегодня его не увижу, завтра нужно будет продлевать месячник безопасности, но долго такое втирать родителям я не смогу. Они, конечно, доверчивые, но не настолько же… Мда…
Время идёт медленно, я хорошенько замерзаю и начинаю подумывать, чтобы на сегодня уже сворачивать наблюдение, как вдруг мимо моего наблюдательного пункта проезжают белые «Жигули». Кто сидит за рулём, мне не видно, но на пассажирском месте я вижу Киргиза.
