на склад. Тогда объяснишь ребятам, что к чему. На «собаке», например, нет кольцовки и тело у нее совершенно светлое...
— Ну, а с Ивановым случай, конечно, нехороший. Когда Иванов выкопал дорогой корень женьшеня, то в спешке насыпал в конверт сухой, посторонней земли. Прошло некоторое время, и нежное тело женьшеня стало портиться, стало дряблым. А ведь это был сипие, весом почти в восемьдесят граммов, первого класса. Обнаружив через день, что корень дрябнет, Иванов решил исправить дело: искупал корень в студеном родничке. Поеный женьшень сразу приобрел упругость, сделался плотным, принял на время свой первоначальный вид. Иванов, конечно, рассуждал так: «Сдам Кислицыну сипие в хорошем виде, получу накладную, а там моя хата с краю...»
Но не тут-то было. Извлек я женьшень из конверта, счистил щеточкой землю, поглядел на свет. Первым делом я обнаружил, что вместо желто-серого цвета тело корня слишком уж восковое, неестественное. И очень уж упругость его ненормальная, резкая... Спрашиваю Иванова:
— Петя, признайся, — поил?
А он глядит на меня удивленными глазами:
— Да что ты, Федор Иванович! Разве стану я портить такой сипие?..
— Нет, Петя, поил...
Он опять отказывается. Словом, спорили долго.
— Ладно, товарищ Иванов, оставим корень до утра, на испытание.
И что вы думаете? За ночь вода из корня испарилась, он снова стал дряблым, болезненным. Я ему третий класс и присвоил. И то лишь потому, что это был сипие, а попался бы тантаза, я бы его просто в брак отнес.
— Сколько же потерял Иванов из-за своей неаккуратности? — спросил я Кислицына.
— Сколько? — Приемщик стал считать на счётах. — Почти девяносто рублей. Поэтому он так шумел тогда на собрании. Теперь думаю, он отнесется построже к своим обязанностям, — заключил Федор Иванович.
Кислицын подал мне альбом.
— Вот здесь собраны снимки всех классов и сортов женьшеня.
Вошел Тимофеич, высокий бородатый человек с короткой трубкой-носогрейкой в зубах. Одежда на нем была помята, а местами и разодрана. На его мягких олочах блестела роса. Весь вид искателя говорил о том, что он долгое время находился в тайге. Но лицо Тимофеича — широкое, обветренное до красноты — счастливо улыбалось.
— Видно, заждался меня, Федя? — спросил он Кислицына. — Эх, брат, нынче кругом фарт... До самой зимы, кажись, не управимся. Самые вакинские выкапываем...
Искатель принялся развязывать мешок. Он вынул два конверта, положил их на стол. Погодя минуту извлек третий и завязал мешок.
— Хватит или еще надо? — спросил старик, подмигнув приемщику.
— Давай еще, коли есть.
— Любишь? — спросил Тимофеич, каждым своим словом, каждым движением разжигая Кислицына, но тот, видимо, знал повадки старого искателя и старался сохранять спокойствие. Заметив это, Тимофеич заторопился. — Вот они, твои семь корешков.
— И все вакинские?
— Именно! — Тимофеич не торопясь набил трубку. — Счастливые!
— Наверно, сам нашел их?
— Куда там? Рябчик!
Кислицын вскинул на старика веселые глаза:
— Ну, уж и рябчик?
— А что, Федя, рыбу бакланами ловят? Ловят. Вот явилась у меня думка рябчиков приручить женьшень разыскивать. А здорово бы, Федя, такое изобрести, а?
— Ты, Тимофеич, все с шуточкой... Сто лет проживешь, ни разу не всплакнешь, — улыбнулся Кислицын.
Тимофеич, в свою очередь, спрятал в усы улыбку.
— Вот клянусь тебе, Федя, что дело с рябчика началось. Птичка-то и навела на след мою бригаду...
— Так этому рябчику, Тимофеич, цены нет. В клетку бы его золотую поместить и народу показывать, — уже более серьезно сказал приемщик.
Старик тяжело вздохнул:
— Именно... Да только нет уж того рябчика. Съели мы его. Да ты, Федя, послухай, как дело-то было...
Мы с Кислицыным с нескрываемым любопытством смотрели на старого искателя. Тимофеич раскурил трубку и, дымя нам в лицо, начал:
— Так вот как дело-то было... Целый день искали. К вечеру солнце уже садиться стало, собрались на привал. Тут Егоров Проша и говорит: «Пойду-ка я птичек постреляю, а то всё консервы да консервы». — «Иди, — говорю, — Прохор, настреляй рябчиков, что ли!» Пока костер разводили, Егоров и принес десяток птиц, стал ощипывать их, потом потрошить. И вот у одной птички в зобу какие-то косточки обнаружил. Подходит ко мне, говорит: «Гляди, бригадир, что в зобу у птички-то было». Я сперва и не послухал Прохора. Мало ли чего у птички в зобу бывает, она всякое клюет в тайге. Однако же взял косточки, на ладонь положил, стал смотреть. А косточки-то неровные, морщинистые, ну точь-в-точь с плодов женьшеня. И верно, — они самые... Ну, думаю, раз в зобу эти самые косточки были, — значит, рябчик совсем недавно женьшеневые ягоды поклевал. И думка меня тут осенила: значит, где-то совсем поблизости корень жизни есть. Пока не стемнело, нужно поискать. Встаю, командую ребятам: «Братцы, отставить ужин! Быстро окружить местность! Со всем полным вниманием пройтись по зарослям!» Так и сделали. И вдруг Прохор кричит: «Панцуй!» Так и нашли корень с одной красной ягодой, остальные ягодки рябчик склевал. Ну конечно, с этого места уже не ушли. Ну как, Федя, рябчик-то?
— Золотой! — сказал Кислицын, вставая со скамьи.
Он развязал один конверт, прощупал пальцами моховую подстилку, вынул корень. Тимофеич хитроватыми глазами следил за каждым движением приемщика, словно наперед знал, в какой класс и сорт тот определит корень.
— Хорошая кольцовка, — тихо, будто самому себе, говорил Кислицын. — И выступы на шейке ладные, и размер подходящий у тела, и ноги красивые... И лет этому корню — двадцать... Только бы весом своим взял. — Он положил женьшень на весы. — Сто двадцать граммов. Что ж, Иван Тимофеич, класса ему не будет — экстра нуль.
— Упие! — подчеркнул искатель.
— Чистый! — сказал Кислицын, укладывая корень обратно в конверт.
Довольно быстро принял он еще три корня, присвоив им третий класс и по весу определив их соответственно во второй и третий сорта. Возраст у этих корней был, как и у первого, солидный.
— Нынче, выходит, на Ваку густо? — спросил Кислицын.
— Хватает, — сказал Тимофеич. — Все семь корней из одного семейства.
